Творчество Алексея Парщикова  врезается в наше сознание  поэтическими строками и исполненными жизненными сроками. Строки – длинные, пространные, постоянно пытающиеся  дорасти до  масштабов произведения лиро-эпического; жизнь –  короткая, датами рождения и смерти возвращающаяся к своему истоку.

То, что Парщиков – не просто автор хороших или даже очень хороших стихов, а создатель поэтического языка, поэзии с малой и большой букв, теперь понимается с особой ясностью. При его жизни об этом как-то не говорилось. Он оставался в лучшем случае типичным представителем московской «метаметафорической школы», проклюнувшейся  в недрах советской лирической  поэзии, где никаких новых школ, кажется, уже не ожидалось.

«Метаметафористы» не меняли поэтических парадигм (как это потом делали развоплощавшие искусство концептуалисты), они создавали  множество «точек зрения» – стереоскопию человеческого глаза, равную самому акту творчества. На деле это, конечно, была поэзия образов, а значит, воплощенной метафоры: «фигур речи», подсказанных воображением. Метафора у Парщикова желала быть подвижной и глазастой, как колеса пророка Иезекииля.  Велоног, – определит он сам это свойство поэта, ненароком окликнув Андрея Вознесенского. Но собственная динамика  выводит его из ближнего художественного круга, тянет дальше.

«Фигуры речи» станут   «фигурами интуиции» – пористой, не отвердевающей породой поэзии, вбирающей в себя  время и место жизни. Стихи – и это точное время, и это знакомое место, но продолженные звуком, цветом, «дикцией» самих вещей. ТАК продиктовано его «Лиманом»: «золотым – по утрам, по ночам, как свирель – деревянным…»

В  частице «мета», прибавленной, надо надеяться, не ради интеллектуального эпатажа, угнездилось облюбованное поэтами  другое пространство, где жили не одни кружковые озарения  российского застоя. У Парщикова во всяком случае там намечались не то какие-то подпочвенные «грибницы», не то общее «трепетанье» бытия.

Изменение зренья совпало с судьбой жить «на два дома», в Москве и в Кёльне. Но и без того поэт, что называется, готов был «дописаться» – до странных видений Ада, до ледяного дантовского вида, открывающегося из каждой точки нынешней «небожественной комедии».
Сконструированный чертеж  ранил его самого. Обескровливал лирику, отвращая ее от сладостной поэтической болтовни. Толкал писать непризнанные шедевры «на вырост».

В стихах, написанных на Западе, –  расширяющаяся земная ось, силовые линии притяжения и отталкивания  вещей, как в невесомости утрачивающих  реальный вес. В этот второй период  жизни метафоры Парщикова мучаются, болеют потерей устойчивости, как  человеческое тело начинает заболевать в условиях отсутствия гравитации. Но плоть стихов странным образом каждый раз выздоравливает, выпрямляется, продолжает жить  согласно  собственному поступательному ритму. Происходит подлинный прорыв поэтики.
Это поэтическое тело не сумело «расчеловечиться», хотя и догадывалось: «есть неорганика в нас». Но поэт, сравнивший нефть с человеком, должен был чувствовать и иной, сродни античному, метаморфозис. Особую  текучесть телесных форм – в бесформенности исторического прогресса, в мертвечине техногенных структур. В противном случае, откуда столь мощно развернутая тема битвы (и не только в знаменитой поэме «Я жил на поле Полтавской битвы», но и в «назывательной» поэзии «Котов», «Псов», «Комара»)? Откуда эта «мира двоичность» – иллюзорность живого и не живого?

Будучи человеком своей эпохи, Парщиков, подобно создателям нового реального искусства «обэриутам», способен был догадываться, что «всюду, возможно, Бог» – во времена не религиозные, опасно игровые. Проигрывать разные роли, дабы доказать наличие общего сценария. Своего «Домового» он пишет о грядущей пустоте, впустив туда «фотографа» – известную фигуру создателя  всего современного поп-арта: Энди Уорхола.

Парщиков тоже вроде бы о чем-то нас «предупреждает», как в своем опусе «Деньги», где поэт попадает в «текучую изнанку рынка». Но и тут всюду теплится «прапамять» – о текучести больших форм, о череде человеческих ролей. И еще о том, что всё – в свой черед.

Поэтический этот строй не стар и не нов, не рационален или иррационален – он  насквозь материален и просвечен «философией», любовью человека к Софии, Мировому разуму, который в нашем сказочном варианте скорее может открываться профану, Ивану-дураку, нежели умному. Здесь идет не приращение «смыслов» – «даже если не через живое, приращение любви».
Алеша Парщиков вообще напоминает  «культурного героя» особого национального типа, существующего вне зависимости от той культурной среды, в которой он находится. Даже если «культурной среды» вообще  нет. Эта изнуряющая независимость – качество поэзии, роднящее Алексея Парщикова с Иосифом Бродским, который не мог не расслышать и, как выясняется, отлично расслышал, высоко оценив прочитанное.
Бродский – «небожитель». Имя Парщикова звучит почти как «пасынок». Поэзия, а главным образом, «имидж» Бродского породили множество подражателей. Поэзия Парщикова уникальна, продолжателей тут нет – кому охота повторять такой отдельный путь? Насколько она, эта поэзия, тем не менее кровная и родная для отечественной словесности –  вопрос к будущему  читателю.
Живая  личность поэта всегда ускользает, не совпадает с другой и другими. Алексей Парщиков, с кем моя семья, Евгений Попов и я, начиная с конца семидесятых, была связана периодами дружбы и взаимного интереса, просто  в силу разной географической принадлежности «совпадал» с нами лишь пунктирно, иногда только по касательной. Но и это касание давало бесконечно много, – оттуда, из соприкосновения пауз (так он и назовет одну из последних своих книг), теперь тоже можно  уходить вместе и по отдельности, куда-то в обоюдную неизвестность.
  С его уходом я также потеряла то, что как раз и есть самая главная во времени потеря: свой «миф», волшебное свойство преодолевать разделяющие расстояния и видеть предметы в свете бесконечных обещаний. Чудес.
Хорошо, что настоящий культурный герой никогда не знает истинных последствий своих деяний. Ему просто дана некая непререкаемая линия поведения и  божественные дары, чтоб легче было совершать свои «инициации». Парщиков, как мне кажется, знал, что такое в  реальном историческом времени одержать  поражение ипотерпеть победу. Были у него и свои, полученные им дары, которыми он сумел распорядиться. –Кроме роли поэта, никаких других ролей (историка, астронома, «шоумена») не искал. Зато его поэтическому герою и удалось, подобно Озирису, идти «спиной вперед» по чужим  владениям, населенным различными мелкими и крупными фетишами.

И еще один сегодняшний образ художника-фотографа, отражателя реальности,  он нам дал, в стихотворении «Фотограф на киноплощадке». Образ Персея, который, чтобы не окаменеть от взгляда Медузы-горгоны, подставлял блестящий щит – зеркальное отражение ужаса действительности.