Из книги «Рай медленного огня»
НЛО, 2006

Как–то сикось–накось складывались у нас отношения с либеральными советскими писателями. К оборонительному высокомерию, с которым они относились к нам, примешивались недопонимание и любопытство. Конфликты наши им были не ясны — ради чего? Военное и послевоенное созвездие советских писателей взошло на общем для авторов и читателей представлении о человеке, лишенном возможности действовать беспрепятственно, о человеке, связанном несвободой, несправедливостью, об индивидуалисте, стоящем на жизненной кромке. Это были художники, чей язык описаний искал доблестей или экзистенциальной подлинности в обстановке ада. Таковы были опыт выживания и угол начитанности, экстаз сопротивления или гаерство своего среди чужих — сложная драматургия. Некоторые имели свои альтернативные типографии между строк. Впрочем, дальше сказанного мне бы не хотелось обобщать — их индивидуальности были замечательны и инстинктивны.

В аду — концлагерь и суд, Кафка, Иван Денисович, Шаламов, Ахматова, ведущая следствие по делу Пушкина с профессионализмом Порфирия Петровича. В раю — иная невыносимость: проблема неполноты восприятия. Но конфликт "рая" был им, людям, для которых идеология была важнее литературы, сложен и чужд по складу. Конфликт рая ускользал. Без диалектики кнута и пряника в мире их темы вяли. В раю — страдание недомерка, встреча с энергиями, превосходящими твоё понимание, тебя самого в плане игры на повышение. Рай нельзя обменять на будущее и утопию.

"Пребывать в раю, говорил Джон Кальвин, — не значит говорить друг с другом или слышать друг друга, но восхищаться Богом". Тем не менее поэты тех лет, кажется, больше всего хотели говорить: кто со всей страной, кто на кухне, кто в кружке вокруг костра, кто, испытывая шведский синдром к цензуре, пытался заглянуть в глаза власть имущим, объяснить… Во время перестройки мы ждали от советских либералов неумышленного подвоха. Так и случилось.

Позвонил мне Андрей Мальгин, один из тех злющих критиков, что гонят жертву до норы и, задыхаясь, лезут вслед, принципиальный, и сказал, что заваривается вечер в «Литературке», что ему удалось убедить газету, если уж не печатать нас, то вживе познакомиться с теми, о ком они почти год дискутируют. Кайф, – думаю. Андрей предсказал, что сбегутся все "левые". Я недолго размышлял, кто это такие, и принял приглашение. Линзы камер сияли, милиция была вежлива, алмазный перстень Евтушенко дрожал в первом ряду, как ёж света, мэтр был искренен и самоуверен; девицы дачные тире родительские были в угаре, словно в сочельник, — празднично и тревожно. Саша Ерёменко прочёл текст, оправдывающий самоубийство Маяковского, — такой акт, по буддийской шкале, выводил поэта из кармического кольца и освобождал его от социальных заблуждений. Евгений Александрович, который, в общем, пришёл нас поддержать, как потом выяснилось, отреагировал с раздражением, — вспоминал совестливого Ходасевича, который, несмотря на ненависть к Маяковскому, не включил в своё собрание желчную статью о поэте ("Даже Ходасевич.., — сказал Е.А."). Он говорил, что мы не вникаем в Маяковского и собственную традицию (это, к сожалению, было правдой) и рубим сук, на котором сидим. Возникла публичная ссора, аудитория сперва робко, а потом стала живее высмеивать Евтушенко за непонимание "молодёжи" и вспоминать его коньюнктурные грехи, в результате все вместе с Ерёменко потерялись бы в пикированиях старших, но Евтушенко, трибун, Спасская башня в морозном свете, начал почти орать на него, — мол, я тоже по фене ботаю, я сам из Марьиной рощи. Ему казалось, что так он ближе к общему языку с Ерёменко, вообще — ближе. Мы дрожали. "Я не из Марьиной..." — лепетал Ерёменко. Зал засвистал непонятого Евтушенко, мастер смешался и, сбежав с трибуны, хлопнул дверью со словами: "Хипня дискотечная!" В тот момент мы ему отчаянно симпатизировали.

Бессонница. Гомер ушёл на задний план.
Я станцами Дзиан набит до середины.
Система всех миров похожа на наган,
работающий здесь с надёжностью машины.

Саша Ерёменко наутро с бодуна послал Евтушенко телеграмму, как и принято в высокой дипломатии, такого толка: "Кровь Бурбонов Пролита Стреляемся Ерёменко". Я высоко ценю это породистое сочинение. Повторную телеграмму от Саши "Тётя Присмерти Целую Ерёменко" получила британская жена мэтра и долго не могла вникнуть в текст. Но когда Евтушенко спросил у неё по телефону из города, от кого дурные известия, и пожаловался, что он не может дозвониться до своей любимой тётки, а билеты в Сибирь уже заказаны и всё такое, англичанка прочла последнее слово в тексте, и оно было — "ерёменко", и в голове Евгения Александровича всё упорядочилось. Он рассердился. Звякнул в "Литературку" и потребовал одёрнуть Ерёменко. Из редакции позвонили мне и попросили, чтобы я утихомирил коллегу для его же пользы: Саша не имел тогда ни московской прописки, ни телефона, ни чего–то ещё, что было полицейски опасно (и газетчики это понимали), а Евтушенко милиция уважала как ЦСКА, и доброхоты могли переусердствовать в защите. Ерёменко решительно перестал посылать путаные телеграммы, но случай ушёл в другое русло: накануне 8 марта поэт вышел отправить поздравление своей матушке с Днём Женщин и в переделкинском почтовом отделении занялся сочинением телеграммы. Когда он заполнял бланк на заляпанном сургучом и клеем столе, отворилась дверь и, дыша паром, духами и волчьей шубой, вошёл в почтовую избушку Евтушенко и увидел старательно пишущего Ерёменко.

Два бледных поэта, немая сцена. Мэтр засёк Ерёму с поличным: Ерёма сосредоточенно писал, и писал в почтовом бланке. Позже, когда я встречал случайно Евтушенко, он сообщал мне: "Алёша, у меня такое хорошее настроение, что даже ваш этот... ну, как его, Ерёменко, — мне бы его не испортил". Евтушенко мне напоминал чем–то моего украинского дядьку, балагура–полковника, носившего китель на одном плече и берущего меня только на рыбалку, потому что "на охоту мне было ещё рановато", по его оценкам. "О детство! Ковш душевной глуби!" (Пастернак). Помощи литературной молодёжи от Евтушенко ещё долго не последовало, но в своём сочинении "Строфы Века" он уделил многим из нас какое–то количество знаков, словно мы послали через него SMS. В Москве этого времени были и другие, более умеренные группы интеллигентных стихотворцев, но именно те, с которыми я встречался, отличались унынием, высокомерием и неуверенностью в себе, т.е., чертами Антихриста, если судить по одноимённой главе в "Мифах народов мира". Все три особенности шантажировали высокими ценностями, означали социальную неангажированность и были обязательно напоказ.