Я увлекаюсь фотографией. Она в помощь моим словесным занятиям. От фотокамеры по случаю выходило множество зависимостей и двойных экспозиций. Например, однажды в гостях у Володи и Олеси Новиковых, на каком-то празднике с водкой, настоенной на лимонных корках и салатами оливье, я, в подпитии или нет, прочитал строчку из Пушкина «Не сель Элизиум полношный, Прекрасный царскосельский сад!» Я избрал позу, повторяющую пушкинскую во время чтения поэта на выпускном экзамене в Лицее в присутствии Державина, — эта картина есть в «Родной Речи»: восхищенные дядьки глядят на мальчика, выкинувшего руку во вдохновенном исполнении своего стихотворения. Мне аплодировали. У меня были длинные кудри. О картине хочется сказать, что ее автор был Брюллов, возможно, потому что подзуживает еще больше внести смешного и увидеть падение статуй и вулканического Державина в ситуации с экзаменом, возможно, потому что так оно и есть.

На следующее утро мне позвонила некая дама и сказала, что она была вчера на той же вечеринке, и жаль, что в гуле голосов мы не были представлены, что она ассистент режиссера Марлена Хуциева, снимающего фильм с названием «Пушкин», и что вот сейчас они ищут главного героя. Я ответил, что неплохо мне начать с того, чем закончил Евтушенко (меня тогда никто не публиковал, а Больше-чем-поэт снимал кино, снисходительно подчеркивая, что для него поэзия — дело прошлого). На этой ноте мы и договорились, что я появлюсь на Мосфильме для проб. Я и пришел в безумные пространства студии и разыскал дверь с табличкой «Пушкин». Напротив стояло зеркало до потолка, подпиленное сверху, из той запредельной мебели, что производились для зальных интерьеров дворянских гнезд. Пока я в него разглядывал себя, из двери с табличкой вылетели два одинаковых араба, вылитые Пушкины, и я с ужасом понял, что я со своей внешностью Пушкину — Собакевич какой-то: ничего общего в трех измерениях. В комнате ко мне бросились две ассистентши, и стало понятно, что дамы сильно разгорячены, настолько они меня эмоционально восприняли. На мне была кожанка типа комиссарских, сорокалетнего износу, из ставропольского края, каракулевая западноукраинская казацкая смушка и, конечно, офицерский планшет через плечо, т.е., если б была дверь с надписью «Чапаев», я бы сошел если не за В. И., то за денщика. Дамы: «Сейчас войдет Марлен, вы ему должны показаться». Я понятия не имел, как надо выглядеть и что делать, чтобы «показаться». В промежутке и в ожидании мне выдали два альбома с фотографиями пушкиных и гончаровых, чтоб я оценил не прошедших по конкурсу кандидатов. Всех пушкиных я забраковал уничижительными характеристиками с нескрываемым садизмом. Действительно, молодые люди были со следами пороков и напоминали Дориана Грэя, но женщины — одна sexy другой, и организм мне подсказал, что надо бы пройти испытания и попасть на роль. Вдруг ворвался Хуциев и утащил меня в другое смежное помещение. «Вы пишете стихи... Почитаете?» Я ответил, что у меня нет с собой ничего, и пообещал показать образцы в будущем. «Отлично, — сказал режиссер с облегчением, — только переоденьтесь к следующему разу. Костюм у вас есть?» — «Есть», — соврал я. Назавтра я был в гримерной, в кресле перед зеркалом и перед двумя портретами ВРП (Великий Русский Поэт) по бокам. Один — Тропинина, кондитерский такой, другой — гравюра ч/б, автора не знаю, но по бумаге дул ментальный ветер и выгибал пушкинскую черепную коробку — поэт думал и прорицал будущее. Начали. Гримерш было три, кресел по обе стороны с полсотни. Минут через двадцать одна спросила меня, что я чувствую или хочу сказать, если есть идеи. Я ответил, что у нас в Литинституте обязательный семинар по Пушкину и что было бы здорово его провести здесь, усадив моих криволицых разноплеменных коллег, фанатиков этого автора, чтобы всех загримировать до самонеузнаваемости под Пушкина. Реакция была дикая: она тут же сняла трубку внутреннего телефона и, задыхаясь, прокричала: «Марлен, вы знаете, что он сказал? Он сказал, что...» Я был так удивлен, что решил вести себя осмотрительней, а то если всякая чушь, которую я беззаботно несу, превратится в какие-то данные обо мне, не видать мне гончаровых. Но дальше, дальше, дальше и дальше, пока я превращался в Пушкина, у меня самого выпрыгивали вопросы. «А почему я рыжий?» Снова — бросок к трубке, снова: «Марлен, вы представляете, он не знал, что Пушкин был рыжий!» «А где вы берете эти краски, мази?» — «Марлен, он интересуется красками, кремами, пудрами!» «Это стоит очень дорого, — одна из гримерш объяснила мне. — Это стоит доллары. Это импортное». Наконец, от меня больше ничего не осталось. Передо мной сидел идол Русской культуры, еще не освоившийся, неловкий, влажный. Три гримерши смотрели на меня: одна с умилением, другая с осторожным удивлением, третья с восторгом. Кажется, я кашлянул и сделал первый глубокий вдох. Потом меня приподняли и повели по тусклым широким обшарпанным коридорам в фотостудию. Первым, кто вывел меня из транса, был Достоевский. Он шел навстречу пружинистым шагом и, поравнявшись со мной, хлопнул меня задиристо по плечу: «Здорова, Шурик!» Я ответил ему улыбкой. Следующими были дамы, ассистентки по фильму, перехватившие нас у какой-то лестницы и тотчас осыпавшие меня поздравлениями и ободрениями. Видно, им нравилось то, на что я стал похож. А когда я встретил долговязого Дон-Кихота, который смеялся надо мной с высоты своего роста, я окончательно осознал себя Пушкиным: в моей задранной голове появилась «легкость в мыслях необычайная», или как оно там, и я, цветущий и торжественный, оказался перед дверью с надписью «Фотография». Ногой я распахнул эту дерматиновую дверь.

Передо мной топталась огромная задница фотографини в халате, вперившейся в видоискатель и накрытой с головой черной попоной, как закутывают на ночь мотоцикл с коляской, груженой ящиками, около рынков. Она делала шаги вправо и влево, не отрываясь от своего дела. Не так-то легко ей было сразу обернуться и посмотреть на меня, нахала и нарушителя. Под софитами на небольшом возвышении стоял стул легкой трубчатой конструкции, на котором сидела ню, и с головы ее свисали длинные павлиньи перья, малахитовые и оранжевые. Она была донельзя хороша и ужасна. В следующее мгновенье, не поворачивая ко мне головы, она произнесла отчетливо и напряженно: «Иди на ... Закрой дверь».

Меня снова подхватили, и я оказался в мрачном коридоре в окружении женщин, успокаивающих меня по мере сил. «Она такая грубая!» «Она всегда такая!» «Алеша, не обращайте внимания!» «Чертова выдра!» «Надо, наконец, сказать об этом!» Мы расселись на скамейки около двери и стали ждать, пока меня пригласят на пробу. Дамы шуршали бумагами. Наконец из двери вышла грубиянка ню в короткой овечьей курточке и, не обращая на меня внимания, удалилась на каблучках по коридору. Она удалялась вечность, и я понял, что так ломаются биографии, потому что буду помнить ее походку, наверное, всю жизнь.

На сеансе мне залепили физиономию светом. Как чуть-чуть знакомый с технологией, я это чувствовал, знал, но не было сил спорить, да и нетактично указывать профессионалам. Так и вышло: вместо пушкинского лика — хлебная лепешка, не похожая ни на Пушкина, ни на кого. Пересниматься нам не дали. По финансовым причинам фильм Хуциева закрыли, и я не знаю, снял ли он его когда-нибудь в дальнейшем.

Эти записи для тебя, чтобы оправдаться за неудачный снимок.