Мы с Ильей Кутиком, тогда львовским переводчиком и поэтом, а теперь преподавателем Northwestern университета в Чикаго, тащились на ослах по северо-западной части Тянь-Шаня. Парковка животных стоила нам 50 коп. в час плюс нервозность при опознании своего осла из тысячи подобных около базарных кривых стен, за которыми тоже прядали ослиные уши. Распространено, что ослы строптивые: в их фигурах есть вправду поперечность, а лицевая мимика рисуется несколькими мухами; их вид статичен, словно в ожидании, что им вот-вот должны уступить или переставить с одного места на другое. Ослята пропорциональны взрослым, и это тоже создает иллюзию их упорства. Но осел скорее застенчив, а в худшем варианте — презрителен, брезглив, по написанному: «Посмеивается городскому многолюдству и не слышит криков погонщика. По горам ищет себе пищи и гоняется за всякою зеленью». Мы, значит, вслед за ослами, а за нами — сопровождающие вертолеты местной полиции, летающие единороги: «Захочет ли единорог служить тебе и переночует ли у яслей твоих? Можешь ли веревкою привязать единорога к борозде, и станет ли он боронить за тобою поле?» И всякий раз, в ответ на первые позывы голода, навстречу нам, двум презенталистам, появлялись шашлычники и кормили нас, и спрашивали, зачем мы выбрали судьбу — писать стихи, не лучше ли было быть шашлычниками? Настроенный эпически Илья — распространялся. Мы были гостями, и восток угождал нам. Мы спали в расставленных шатрах, по утрам опохмелялись, закусывали горным медом, расхаживали в больших мягких тапках, Илья посещал бани. Мы обсуждали детали быта. Среднеазиатский туалет поражал нас: отдельный дом, однокомнатный, около 60 кв.м., совершенно пустой, наверху — лампочка на кривом шнуре, а в центре пола — длинный узкий пропил, который еще и заметить надо. Пользоваться такой копилкой — нужна была сноровка и особое понимание своего центра тяжести. Вечерами на дастархан приходили мальчики, сыновья хозяев, ученики музыкальной школы, и играли на дутарах. Из двух-трех струн возникала математика на плаву, которая не требовала разбирательства и логики, а только присутствия, потому что вселенная сама все рассказывала о себе, жаловалась, а в передышках перестраивалась в другую вселенную и являла свою славу в эти промежутки. Я писал «Минус-корабль».

Накануне Первого мая нас пригласили посетить аскинью; поучаствовать в этом ритуале мы не могли из-за незнания языка. Аскинья (если я правильно сейчас называю) предполагает длинный стол, условно разделенный на две половины. С одной стороны и с другой мужчины образуют две команды, которые в своих иронических тостах по мере трапезы соревнуются в беззлобном высмеивании друг друга. Я, само собой, ничего не понимал, отхлебывал водку и поглядывал в сторону большого дома с верандой и сходившими с нее ступенями. Выходы из дома были симметрично справа и слева, как театральные карманы, откуда появлялись женщины с подносами, передавали блюда мальчикам, а те сбегали по ступеням и приносили их к нашему столу. Между домом и столом было метров 30—40.

И вот из одного из карманов появилась высокая девушка с лекально рисованным носиком, с очередным блюдом в руках. Она его передала мальчику и скрылась. Я несколько раз дождался ее появления, и мой сосед, заметив мою «охоту» за ней, спросил: «Что, нравится?». «Супер», — отвечаю. «Ты что, — он говорит, — красивых женщин не видел? Это же кожа да кости. Это Нафиса, моя родственница». Я настаивал на ее идеальных формах, заодно спросил, чем она занимается. Но сосед сказал: «Смотри сейчас, вот эта впрямь красавица!» Из противоположного кармана показалась дородная женщина. «Нет, говорю, у нее нет ни конца, ни края, это не мое. Нафиса — это да!» И, не отрываясь, глядел в сторону сияющего в сумерках дома. «Ну, хорошо, — через некоторое время мой сосед возобновил тему, — женись на ней, толк будет». Я опешил. Он продолжал: «Ты живешь в Москве, тут тебе дадут с ней стадо и купят “жигуль”, будешь приезжать в гости, а твой дом в Москве будет и нашим домом». — «У меня совсем маленькая квартира, и мне нужно работать, я не могу, если в доме больше одного человека». — «Ладно, мы тебе надоедать не будем, женись!» — «А с невестой поговорить?» — «А завтра и поговорим после демонстрации».

Утром меня разбудили чаркой водки и блюдцем меда. И мы пошли через весь Байсун к цирюльнику. Цирюльник был очень высоким дедом со сладкой дряблой улыбкой. После его работы, сопровождавшейся классическими приемами (он поворачивал мне голову, держа меня за нос, обмахивал полотенцами, смотрел мне в глаза через зеркало из-за моего плеча), у меня была кожа младенца. «Вы не обрезаны? — он спросил серьезно. — А идете свататься». — «А разве мне надо переходить в мусульманство, чтобы жениться?» — спросил я. «Ну, не обязательно, но обрезаться надо. А что тут плохого?» — «Нет, — заюлил я, — мне трудно на это пойти, все-таки другая религия». «А чем вас не устраивает?» — спросил цирюльник. «Я привязан к образу Богоматери», — вымолвил я, сам не очень соображая, к чему может привести религиозный диспут с цирюльником и что я несу.

Но меня позвали принимать первомайский парад, я поблагодарил цирюльника и выскочил на жаркое солнце прямо к моим нарядным сопровождающим. Нас с Ильей повезли через поселок и попросили занять места на трибуне еще среди десятка людей во главе с местным главой, добродушным русским толстым человеком с фамилией из одного слога.

Сначала по пыльной дороге перед нами прошла разбитная группа босоногих подростков и детей по щиколотку в пыли. Они держали в руках шары, кукол, портфели, музыкальные инструменты и мороженое.

Потом раздался лозунг «Да здравствует Байсунский Водоканал!», и перед трибуной поползла машина «Волга». К ее крыше была приварена труба, из которой бил мощный фонтан воды, несколько густых струй, полностью заливавших дорогу и ветровое стекло водителя, так что дворники яростно работали и машина пробивала путь, словно сквозь ливневую завесу. Стёкла были плотно закрыты, а весь салон загружен емкостью с водой. Эта машина как-то совмещала причину и следствие своего непростого положения, сама преодолевая самой же созданные сложности. Но идея шоу всем понравилась, и Водоканал получил высокую оценку и аплодисменты.

Далее на газике с откинутыми бортами появилась байсунская Медицина. На помосте был выставлен операционный стол под тяжелым многоламповым зонтиком, на столе — неподвижный, закутанный в зеленые простыни пациент, в окружении нескольких склонившихся хирургов в шапочках и марлевых масках. В руках у хирургов поблескивали и кривились диковинные инструменты. Поравнявшись с трибуной, пациент приподнял голову, высвободил руку и сделал приветственный пасс.

Мы орали «ура» что было сил, так, что нас услышали далекие горы.

Под занавес поездки было решено убить горного кабана. Мы вспоминали стихи Вознесенского и Тарковского о кабаньей охоте. В нашем случае вепрь был эмоционально расстрелян выжлятниками из «калашникова». Зверь был поджарый и точный, как афоризм. Испекали тушу в тандыре, самом древнем первобытном кулинарном приспособлении: в заскорузлой почве роется яма глубиной приблизительно в размер средних человеческих штанов, а в яме на дне разжигается овечий помет и аккуратно срезанные ветви арчи, горной хвои, придающей аромат пище. Части кабана (а он был агатового цвета) по правилам подвешиваются и опускаются в разогретую, багряную ямину, обычно на шоферской монтировке, используемой как перекладина для такого дела. Простой жестяный тазик для купания младенцев, казалось, вынутый из коммунального скарба Кабакова, закрывает печь и обмазывается глиной, чтобы было поплотнее, чтоб хранить жар. Подвешенное мясо — превращается, а сказать проще — готовится, пальчики оближешь. Через полчаса мы получали из размурованного тандыра кусок. Сидишь на иранском ковре на пикниковой высокогорной поляне, водка охлаждается под камнем стремительной речки с черными змеями; водка чудесна и теплое забвение от нее, и от бальзамов сожженной арчи, когда по краям зрительного поля летают птицы и твари земные, и цветут насупленные розы во дворцах царей. Мы не все съели в один присест и получили на дорогу полиэтиленовый мешок с кабаном размером с пятилетнего ребенка. Ночью, по прибытии в Дурмень, я рассовал дарованное мясо по холодильникам дома ташкентских писателей. Знаменитый Дурмень, где Ахматова писала «Поэму без героя». Пресловутые холодильники, казалось, блуждали по этажам, а я чувствовал, что теряю человеческий облик и становлюсь животным в буквальном смысле этого слова и даже внешне: я стал зоологическим объектом, я видел в темноте; я с кошачьим урчанием бешеным турецким ножом в сонном коридоре распарывал начинающий твердеть пакет и понимал, что кабан прожил свою дремучую жизнь не случайно. Что пейзажи бегут через него с той скоростью, с которой он бежал через них. Хотелось его жевать и выплевывать пули из кабаньей кисловатой плоти.

В день вылета нужно было вынуть мясо кадавра из морозильника, но, увы, мы не подготовились к этому делу. Кабан вмерз частями в алюминиевые переборки морозильного бокса и не шелохнулся, когда я попытался его произвести на свет. Я был в отчаянии. Где-то вдали лаяли собаки. Выдернуть жертву было невозможно без разрушения рефрижератора, мясо приросло к морозильным трубкам. Тут я сообразил, что в каждой комнате в Дурмене был установлен электрический самоварчик для русифицирования писателя. Я выключил холодильники на этажах и поставил под морозильники эти идеологические бурлящие самоварчики. Повалил пар по коридорам, кабан размораживался, а восточные классики думали, что мы ультраавангардисты и делаем подрывной перформанс. Кабан, сатанея, разморозился, и мы умчались в аэропорт и дальше, не переставая обсуждать наш перформанс: мы говорили о единичности кабана и множественности холодильников, вспоминали Диснея и Уорхолла, замороженных в жидком нитрогене, и должных восстать из мертвых в каком-то баснословном году, говорили об уникальности и систематичности, о том, что значит выбиться из ряда. Мы воспринимали все происходящее символически, мы скользили как очередь десантников, подсоединенных поводками к тросу, выходящему в открытую дверь в небо, мы сыпались в свист, в необъятность восторга и чистое пустословие. Вот что значит ездить на ослах и обедать с шашлычниками на жаре изо дня в день.

Мы постоянно путешествовали, потому что почти весь круг инаковидящих вышел из провинций, и поездки домой к предкам и друзьям были обычным делом. Чаще всего наши странствия диктовались не профессиональными наводками, как на воды за переводами, а тактильной тягой к пространству, к топике, увиденной как геометрия на эластичной поверхности, на загадочных простынях, на пространствах без стен, которые ищет блуждающая шаровая молния, обнюхивая эфир, медля, чтобы вдруг — выбрать, прянуть и разбиться, оставив отпечаток. Из таких поездок Кутик привез «Оду на посещение Белосарайской косы, что на Азовском море». В Ташкенте работал Мухаммад Салих, его талантливые свободолюбивые друзья, знавшие о трансцендентности мусульманского мира и сообщившие, что текста Корана не существует и не существовало. Мы ничего не знали об отсутствии оригинала в земном мире. Салих свидетельствовал: