Я увидал мисс-фото в районном доме культуры со спины в контражуре, она опережала меня в коридоре по направлению к какому-то советскому фальшивому витражу. Тело ее двигалось гуттаперчево. Контур черных колгот лучился лимонной пылью. Мисс была схвачена платьем кляйновского цвета. Она перемещалась по линейке-невидимке журавлем на коньках, если описывать (не описывать!), чтобы не впасть в астральное очарование от ее мутно размытых в моем сознании коленок и бурых волос. Возможно, в ее коллекционных формах прячется, изменяясь, скелет еще не дошедшего до нас созвездия, которое уже можно включать в гороскопы и предсказывать судьбы аминокислот, компьютерных сетей, природных зон и морских сражений. Дикие романтические юноши представляли бы ее в своих фантазмах переодетой в серебряную волчью шкуру, перепачканную губной помадой, а то и в дорогом наряде, шуршащем при ее приближении, словно рой велосипедистов, сцепленных единой скоростью на пустынном треке. Все в точности как на пошлом «нормальном» плакате. Модуль современной красоты спутался с вампиризмом, сволочизмом, динамизмом, от чего чаще всего страдают ее обладательницы, чьей обаятельностью на секунду задержаны реакции бизнесменов и наивно огорошена «некрасивая девочка» из Заболоцкого: «Среди других играющих детей... она напоминает лягушонка. Заправлена в трусы худая рубашонка...» и т. д. Включите ящик, и вот в инфернальном дыму киноклипа — шеренги варьете в клепаных бюстгальтерах, как эти наступающие красотки распинают копытами беспомощную неженку-жертву в раздолбанных промышленных пространствах кровосмесительной цивилизации. И это, конечно, только китчуха, образ, а не клич к насилию как полагают моралисты. «Каждый ангел ужасен», по Рильке, последнему поэту доиндустриального мира. Но у Пастернака находим, что «корень красоты — отвага». Так что отношения между ужасным и прекрасным запутаны. В брутальной красоте есть крутая склонность к суицидальности и внутренней агрессии, к злости на самого себя. А состояние тургеневского муарового покоя (или это переживание увел с собой Северянин?) относится к красоте, созданной для единичного созерцателя, познающего ее в муках или совсем не познающего. Моя подопытная мисс выглядела нейтрально и даже, как говорят, дышала невинностью. Кьеркегор говорил, что невинность — это результат неведения. И заглядевшись на мисс, я думаю, насколько всеведуща ее красота? Как бы могли воспринять ее, например, генералы 30-х годов, эти кровавые пупсы из черно-белых дергающихся лент? Я испытываю свой вкус на оселке архаичного генералитета, потому что обычно эталон красоты в социальном смысле слова подтверждается выбором и расположением власть имущих. Звезды требуют капиталовложений, избранницы вянут без жизни напоказ при любой власти.

В начале нашей беседы девушка показалась озабоченной, застывшей, подавленной каким-то посторонним сюжетом. В ситуации перекрестных конкурсов и отборов победительниц непрерывно судят, у них и возникает психология благородных подсудимых, которых еще могут взять на поруки дилеры, работорговцы и модельеры. Поскольку я обещал сделать с ней только несколько любительских снимков, я не представлял сенсации для ее дальнейшей биографии, и это устраивало нас обоих. А когда я заметил, что она хочет о чем-то поговорить, я свернул на фотографию.

Я занимался чуть-чуть фотографией из денег и несерьезно, когда было немыслимо появляться в журналах литературных. Однажды на Каменном мосту, болтаясь без дела с друзьями, я обнаружил определенную точку и с тех пор расставлял группы туристов перед «трояком», т. е. на той небольшой площадке в первой трети моста, если идти от Замоскворечья, откуда открывается панорама, воспроизведенная неизвестным мне дизайнером на советской трехрублевой купюре. Это совсем узкая территория на мосту: чуть сдвинешься и — вышел из трояка, вернешься на место — снова попадаешь словно в реальный денежный мешок. Карточки выходили со стебом. Туристы не подразумевали, какой забавный план у них за спиной, а я развлекался.

Что нужно, чтобы превратиться в мисс-фото? Есть свежую зелень с рынка, но еще важно найти в себе дар прикосновения к фотопленке чуть ли не в физическом смысле, чувствовать распределение света всем телом: опытные модели осваивают световую среду самостоятельно, их почти не нужно «ставить», они угадывают выгодную светотень без указки. Нужно впитывать серебро фотопленки, переносить его на себя, а потом фотографировать собой всю страну, научая видеть других через себя. Население влюбляется в свое отражение (которое подменяется мисс-фото), нарциссирует, разглядывает веками свой мгновенный портрет, снятый, как писал поэт, через зрачок чорта.

Современная фотокамера — это ладно организованный, уменьшенный в размерах театр, по-античному демократичный, относительно доступный. Итак, модель, «въезжая» в поле видоискателя, попадает на сцену как таковую. И дальше образность сценического устройства театра почти совпадает с рабочими возможностями объектива. Силы света и тьмы регулируются, смешиваясь и дозируясь поворотом кольца диафрагмы. Пространственные координаты меняются вглубь, но можно и вширь — удлиняя угол зрения зумом или растаращивая его по горизонтали широкоуголкой.

Широкий угол обнимает большое количество предметов, а длинный фокус наоборот: спрессовывает пространства, все запихивает в одну точку, как опаздывающий все утрамбовывает в единственную сумку. Зум — это музыкант пространств, пульс дистанции и диапазона осмотра: дальше — выше и пронзительней, ближе — басовитей и глуше. Зум — когда внимание и скорость интуитивного выбора кадра совпадает с представлением о человеческом анатомическом масштабе, — скорость перемен такова, что успеваешь все разглядеть по дороге. Зум — когда получаешь от него удовольствие плюс к необходимости — приближает вещи со скоростью аккуратного движения европейского автомобиля 30-х годов, дипломатично въезжающего по хрупкой мокрой гальке в ворота кадра. Этот тип объектива вносит киношное (читай: эротическое) измерение в фотографирование. В нем есть момент силы — он напяливает пространство на ваш глаз.

Наконец, аппарат выбирает жизненное пространство для намеченного героя с помощью волшебного кольца глубины резкости, которое связывает функционально количество необходимого света с обжитостью пространства. Это сотрудничество резкости и диафрагмы, их экзистенциальный параметр. Шаг назад — и вы больше не существуете как твердо очерченная форма, расплываясь в забвении и небытии. Вы оказываетесь словно между двумя безднами в зоне резкости, на своем островке. Такой же провал и мутная бесформенность вас ожидают, шагни вы вперед. Полоса вашего существования строго определена, и вы сцеплены с выделенным миром, как буквы в кроссворде.

Временная координата фотомира — выдержка. Она означает, что вам отпущено столько времени, сколько света требуется для вашей презентации в кадре.

Шторка затвора, пробегая мимо отверстия объектива, слизывает с предмета уже ставший прошедшим слой времени. Все: не станет «времени, времен и полувремени», как сказано в Откровении.

Но где режиссер в этом театре? Мы располагаем светом как драматической силой, символизирующей распределение добра и зла в мире.

Условия сценического пространства заданы. Время действия размечено. Но есть еще одна важная деталь: зеркальце камеры отражает и самого фотографа, и он присутствует в кадре. Снимок всегда почти говорит об условиях, в которых находился фотограф. На курорте или под слоем арктического льда, под конвоем или на Луне. Или сражался со светом в студии, и этот параметр справедливо входит в стоимость кадра. Камера снимает то, чего мы не видим. Но и то, что мы увидели и успели оценить: она фиксирует наше решение нажать на спуск. Драма входит в понятие художественной формы в фотографии. Вызовем режиссера на сцену.

Мой погодка М. был таким фотографом собственных режиссерских решений. Он дурел от запахов пудр, губных помад, холодных манекенщиц и т. п. хельмутов ньютонов. Он заводился от запахов черных кожаных футляров, где в пурпурном бархате млели фотокамеры. Когда он щелкал затвором навскидку, в нем появлялось изящество филателистического пинцета и он дышал своей гофрированной аппаратурой. Пятнадцать лет назад на заре своей фотоюности ему было сложно и опасно подыскать себе «модель для сборки» — денег не было, девочки жеманничали и сплетничали. КГБ следило за виртуальным гаремом и распространением самиздата, а М. не желал снимать натюрморты и пейзажи — метафизику не принимал. Сейчас все это легализовано, а тогда у старика Брежнева, наверное, случился б родимчик, пугани его призраком какой-нибудь мисс-фото.

М. немедленно встретился на практике с понятием подобий в фотографии, однако, эта философская задача предстала ему с самой казенной стороны. Сперва он уговорил фотографироваться одну девушку, потом другую, потом оказалось, что они сестры-близнецы, что и было использовано в сценарном отделе КГБ, где придумали устроить очную ставку с сестричками в присутствии обольстителя. В результате скандала фотограф загремел в глубинку под городом Сумы на Украине преподавать азы истории в школе, не закончив университетского курса. М. остался без диплома — пока одумается.

Я посещал своего друга в ссылке. Он учительствовал, жил в развалюхе, соседствовал с преподавательницей русского языка, которая показала ему несколько приемов огородничества и садоводства и сердобольно относилась к странностям фотографа. Однажды я заявился к нему на закате после изнурительного автостопа и не застал приятеля — он мотался по окрестным хуторам на допотопном «ижаке». Соседка, узнавшая меня по фотографиям, пригласила к себе в дом, накормила и отвела комнату, заставленную фарфоровыми статуэтками балерин и охотников. Я ухнул в глубочайшую перину, пахнувшую гусями, и отключился. Мне снились сны... Легкие скелеты быков, склеенные из обрезков красных пластмассовых реек, как воздушные змеи, неуправляемо носились по коридорам, потом карта Киева, относящаяся, видимо, к какой-то другой геологической эпохе, т. к. на Днепре были острова совсем другой конфигурации, и растения — тропические. Эти карты мне снились и раньше, и я знал их назубок, поэтому ничего в них нового не было; я заскучал и уснул во сне, на этот раз до первого петуха, выскочившего из идеально черного ящика. Поздним утром, когда стало припекать, вернулся М. и потянул меня в свою лабораторию, она же съемочная площадка, она же и хата под соломой. Внутри было мутно, слоился сиреневый дымок, на тяжелом столе мерцали безразмерные бутыли, таких теперь и в помине нет, — мечта провинциального кубиста, доморощенное стекло, кривящееся, как диктор на экранах первых советских телевизоров. Было ощущение, что наш любимчик Вий уже побывал здесь. На скамьях сидели люди, некоторые со стаканами в мертвых руках. Голая девица в крапинку зависла на потолке, вцепившись зубами в потолочную балку, за которую были засунуты несколько старинных австрийских ножей, видно привезенных сюда из западной Украины. Я не тотчас включился в эту постановку-симуляцию. Только манекены. Манекены — и только. У одного не было головы, он грезил в расстегнутых штанах, заправленных в лопнувшие сапоги. М. сконструировал фигуры из какого-то легкоплавкого органического полимера, удобного для ваяния в горячей воде. Выглядели они супернатурально... «Мне здесь скучновато, вот я и поналепил эту тусовку», — заметил М. и позвал посмотреть новые слайды, иллюстрировавшие «итальянское пекло», т. е. дантовский ад. Затея явно удалась, меня пробрал холодок, и мы выпили по глотку из пыльной заначки. Это были постановочные снимки со множеством экспозиций, где вещи «вживлялись» друг в друга без швов и пересечений, без потери изначального качества. Пленка снималась недоэкспонированной, частично проявлялась, потом высушивалась и снова экспонировалась. Впрочем, кухня эта мне в точности неизвестна. Мы больше говорили о литературе — о прозе Андрея Левкина.

На натуре М. обычно щелкал свой невинный школьный класс, где по сюжету девочки часто переходили ручьи, приподнимая подолы, читал им Священное писание на припеке, снимал так, что кадры монтировались тематически с «Лолитой», с которой дружно носилось мое нахватанное поколение. После восьмилетки сельские дивчата и парубки пополняли ПТУ областного города, куда их везли «Жигули» родственников. Для сравнения М. демонстрировал мне лица выпускников до и после проведения года в областном городе. Лица отрочиц получали базарно-вульгарный характер, а лица отроков-допризывников ничего не выражали.

Среди новых снимков было много автопортретов. Что такое создание и поиск двойника? Угадывание ли будущего, подбор дополнения к настоящему? Рискованная тяга к осознанию своих инкарнаций? Галатея ты или Голем. Мир охотно идет на удвоение, как мы знаем, поэтому чаще задумываешься о его неделимости, чем о кратности. С этим же фотографом случилась и другая история, напоминающая его собственный характер работы в фотографии.

Однажды на побережии Тихого океана М. познакомился со смазливой и податливой женщиной и немножко очумел от воздуха, рыбы и ананасов, превращаемых в достоинство своей подруги. Камера работала бесперебойно, но настало время прощания: «В Москву, в Москву!» Милая подруга проводила заезжего артиста до аэропорта. После регистрации билетов оставалось еще какое-то время, парочка распивала последнюю водку, как вдруг их охватило желание продолжить совместную жизнь немедленно, пока хватало времени до таможни и трапа. Но где? Куда? Самым подходящим местом оказались бесхозные склады перед летным полем. Так. А через 8 часов началась мучительная петлистая посадка на Домодедово. И тут фотограф сообразил, что, собственно, в Москве в поздний час ему делать нечего и домой не тянет, а хотелось продолжить, и по приземлению М. набрал телефон своего домодедовского приятеля, владельца большой дачи. На даче гудели, был пир в разгаре, и оказалось, что М. кстати со своими тихоокеанскими рыбными образцами. Дальше в застолье маэстро встречает свою давнюю знакомую, вспыхивает и отчаянно проводит с ней время на усадебном чердаке как будто в пользу прошлой страсти.

Когда М. через спутанные волосы своей партнерши глянул на часы, получилось, что он владел двумя женщинами почти одновременно, учитывая сужающуюся разницу временных поясов, если двигаться от Владивостока к Домодедово. В обоих точках часы показывали почти одинаковое местное время, в которое М. любил и был любим своими поклонницами. Таким образом, наследственная информация М. как бы размазалась по 1/5 глобуса. Был ли это лэнд-арт, магия дубля, или фотограф оказался в плену своего фотографического мира? Фотография никогда не была связана с одноплановым бытом и расписаниями. Она имеет задачу провидческую и состояние сна ей ближе. Может быть, она — оглядка Орфея, и лучше разорвать фотографии, если не хочется слишком много знать о предстоящем. Больше всех о своем кошмарном будущем знала мисс-фото, — сама повод для гаданий, предчувствий и нескрываемых надежд.