Я размышлял о феномене приручения животных, в принципе, не объясненному ни логической мыслью, ни библейским преданием. Я насчитывал двенадцать прирученных животных: пчела, кошка, собака, свинья, овца, коза, осел, корова, лошадь, верблюд, северный олень, слон и весь птичник разом в одном лице, плюс напрашивались еще несколько экзотических, но этих кандидатов можно было рассматривать с поправкой на местный склад характера хозяев, например, мангуст или полоз, который стережет дом в Крыму за блюдце молока, наконец, мифический дельфин, но тот уже совсем на горизонте воображения. В общем, вырисовывалось почти апостольское число одомашненных тварей, но и без того я понимал, что приручение — это таинство. Какая-то тонкая перегородка вынимается из головного мозга животного и вставляется новый чип, после чего оно начинает учитывать в своем поведении наше присутствие как необходимое для собственной жизни. Приручение — обратимо, не знаю, насколько, но эффект одичания нам известен и совсем не удивляет. Декарт считал животных природными автоматами, но теперь нам кажется наоборот: скорее окружающая техника тем одухотворенней, чем ближе к животному. К одомашненному, во всяком случае.

Я был студентом Киевской Сельскохозяйственной академии, расположенной в Голосеевском лесопарке рядом с ВЫПЕРДОСОМ (Выставка досягнень передового досвіду, т. е. опыта, наша ВДНХ), где была этнографическая потемкинская деревня, куда водили туристов, и можно было подработать украинцемстатистом в фольклорной хате, и еще неподалеку распластывался в дымке Ипподром, а там я несколько раз пил пиво с жокеями, учившимися в нашей же Академии, и чемпионками-наездницами. Жокеи всегда находились в академических отпусках, потому что постоянно залечивали то один, то другой перелом, и я не представляю, на что они были похожи в конце курса перед дипломом, — ни с одним я не доучился до конца, и скоро сам прервал свою ветеринарную судьбу. В случае крайней нужды, позволялось раз в семестр узнать у жокеев, на кого поставить в заезде и выиграть сотню, но самым большим удовольствием было гуляние по длинным конюшням и разглядывание самих лошадей, это чувство сравнимо с тем, когда впервые в детстве тебя заводят в оркестровую яму и показывают инструменты перед будущим спектаклем. О музыкальной грации лошадей мы нередко встречаем у поэтов, но лучше всего это биомузыкальное величие показано в фильме Киры Муратовой «Увлечения», где музыкальные фразы фонограммы смешиваются с цокотом копыт несущихся лошадей и на время уступают им ведущую партию.

Я должен был проходить анатомию трех «программных» животных, занятых в сельском хозяйстве: свинью, лошадь и корову. Лиловый контур лошади тенью висел во всю стену при входе в класс, а внутри лошади (контур в контуре) на пособии изображались внутренние органы этого непарнокопытного. Внутренний контур напоминал ощипанного, почти взлетающего страуса, заключенного внутри лошади: длинная белая трахея, клубящийся торс и маленький хвост (прямой мускул). Самыми беспокойными, однако, были зачеты по свинье, муштра преподавателя, короткого цилиндрического человека пенсионного возраста с ушедшей в грудную клетку головой, он был «ушерукий» и прыгал, срывая с полок свиные черепа или просто челюсти, и на расстоянии вытянутой руки тыкал нам в переносицу: «Сколько, сколько ей лет?!» Он тяжело дышал и ждал, он мог так стоять сколько угодно, он был очень крепкий, а мы должны были по зубам определять возраст бывшей свиньи.

Анатомический театр! Кто увидит груду бессвязных частей тела, уверует в Бога на месте. Существование Божье здесь не нуждается в резонах, все ясно: без воли Господней этот измученный хлам на цинковых столах не имеет шансов поймать музыку движения и любви. «Анатомку» мы посещали два года ежедневно, это был ряд одноэтажных построек с внутренним двором, где росло необъятное дерево, и под ним паслась одинокая лошадь. Очень старая, дряхлая скотина, зеленая, как солидол, которым чистят медную пряжку. И глаза у нее были жутковатые, сухие, словно припудренные. Она была привязана почти незаметной тонкой бечевкой, пригодной скорее для запуска воздушного змея. Эта кобыла была старше меня, на ее заднице стояло клеймо с годом рождения — 42, и она носила какое-то простое женское русское ромашковое имя. А имя нашего преподавателя было Осинский, говорящее.

И вот однажды в зал, где я и еще одна отстающая студентка возились с препаратами и почти разговаривали по-латыни, вошел хмурый Осинский с двумя сотрудниками, настроенными, кажется, игриво, и сообщили, что мы должны им помочь усыпить нашу кобылу, что настало время. Мы отложили тетрадки и вышли за ними в осенний двор. Прощание было деловым и целомудренным, и вот через полчаса лошадь спала вечным сном, и мы толкали широкий возок с ее белозеленым телом, преодолевая колдобины асфальта. Войдя в залу, преподаватели переоделись в свежие халаты, окружили лошадь, теперь уже лежащую на столе, и разрезали ее корпус вдоль, хотя, если быть точнее, конфигурация разрезов была сложнее, но какая именно, я сейчас плохо помню, потому что постепенно открывался завораживающий по красоте вид стройно расположенных внутренних частей, и каждый выступавший из еще не стекшей крови орган обладал своим планетарным, отличным от другого цветом. Это был космический дизайн: фасции переливались стальными и керосиновыми оттенками, к югу от вишневой, подернутой облаками печени различалась бежевая, песчаная, селеновая селезенка: омуты и двойные радуги, краски, впервые соприкоснувшиеся со светом. Что было к северу, я уже не видел, и мои декоративные эпитеты быстро остывали и становились ложными. Древние гадатели разбирались в этой палитре, раскладывали эту великолепную требуху на звездных картах. В 1990-м лошадином году, когда я смотрел с холмов Беркли на сияющий через океанский залив даунтаун Сан-Франциско, он так же переливался стальными и керосиновыми оттенками, пунцовыми и желтоватыми неонами, разбросав подковы молов и смотровых площадок. Внутренности этой клячи оказались прекрасны, чего я не сказал бы о ее наружности, и не без некоторого смутившего меня мизантропизма я подумал, что это относится ко многим другим живущим на свете: быть изнутри краше, чем снаружи. Чтобы развить такую же энергию в жизни пару часов назад, какой сейчас в анатомическом театре лучилось ее нутро, ей надо было под допингом совершить прыжок, чья парабола принадлежала бы ягуару или какому другому гибкому хищнику, и это был бы ее последний прыжок.