Стихи и поэмы. Проза. Переводы. Письма. О поэте. Фото и видео.

Памяти Алеши

Александр Давыдов
Александр Давыдов

С Алешей мы познакомились как-то невзначай, наспех. Вскоре опять случайно встретились. Потом уже перезванивались и виделись часто. Но уже и в первый раз меня кольнуло предчувствие дружбы. На каком-то подспудном, химическом уровне. Притом, что мы с ним были очевидно непохожи, — и судьбой, и натурой, и художественными вкусами. Но именно такие случаи мне всегда и сулили дружбу, — если различья оказывались продуктивными, предполагавшими взаимопользу. С годами они все больше стирались. Мы оба менялись, возможно, и в результате общения, — но все равно оставался зазор, создававший почти незаметное напряжение в диалоге, куда, бывает, и просачивается истина. Тогда его стихи печатались скудно, я их почти не знал. Однако был о нем понаслышан. Газеты Парщикова исправно поносили, что само по себе вызывало сочувственный интерес. Тем более, что рядом с ним так же усердно полоскали имя моего прежнего сокурсника Вани Жданова.

Алешу я воспринял в первую очередь как человека формы. Это вызывало двойственное чувство. С одной стороны, в то бесформенное время неприкрытого содержания можно было эстетически оценить выверенность его любого жеста и слова. Но это ведь и отдавало нарочитостью, как у талантливого актера, который не всегда в ударе. Ну и, конечно тревога – что там за этой маской, образом. Не буду хвастать, что Алешу разгадал за два с лишним десятилетия нашей дружбы. Он так и остался артистичен, притом что его маска делалась все более человечной, избавляясь от подчас гротескных переборов эпохи его короткой, но звонкой славы, когда многим казалось, что Алеша суетен, одержим честолюбием. Но куда ж оно потом подевалось, в долгие годы кельнского затворничества? Сквозь ярко вымышленный образ поэта постепенно все верней просвечивал он сам, уж подлинный поэт по всей своей натуре, — если б даже не сочинил ни единого стихотворения.

Нет, Алеша не мистифицировал, а разыгрывал блестящий, с годами все более тонкий, спектакль общения. Бывало, во время наших застолий вдвоем, я осторожно допытывался: ну зачем играть то, что и так дано с избытком? Ответом на этот лишь намеченный вопрос служила очередная реплика из никогда не прерывавшегося действа. Стоит ли у прирожденного актера, в данном случае камерного жанра, выпытывать, зачем он актерствует? Конечно, если копнуть, то и у профессионального артиста в его лицедействе обнаружатся и самозащита личности, и недоверие к публике, вряд ли способной ее оценить саму по себе, но так же и расположенность к людям – стремленье их и ненавязчиво поучить, и развлечь.

Алеша творил свой образ, подчас утаивая именно то, что иные выпячивают. Но вот наступил миг, когда хочешь – не хочешь все маски долой, и в нем обнаружилось, как стержень характера, невероятное мужество пред лицом смертельной болезни. А ведь бывало, что куксился по каким-то пустякам.

Алешина несколько театральная манера многих сбивала с толку, иногда заслоняя его истинное своеобразие. Помню, как-то наш общий друг с легкой иронией привел Алешин ответ иностранному корреспонденту на вопрос о том, что его поразило во время первой поездки в Европу: "Организация пространства". По российским меркам конца 80-х это действительно могло выглядеть выпендрежем, — манерным словосочетанием. Но Парщиков к пространствам, включая ментальные, был и впрямь необычайно чуток, будучи сам их умелым организатором. Действительно, метафорист от Бога, умеющий отнюдь не только в стихе сопрягать вроде б несводимое, он и вокруг себя творил увлекательный, парадоксальный мир, с им самим предписанными, нет, скорей, выявленными, временем и расстояньями, возможность которых только им угадывалась. Вот уж был нескучный, праздничный человек, кроме тех редких, по крайней мере, со мной, случаев, когда чуть нудно погрязал в бытовухе. Кстати, круг его интересов и знаний был тоже своеобычен; не сводился к общеобязательному столично-интеллигентскому набору, а следовал лишь только ему ведомым ассоциациям. В чем-то неожиданные пробелы, но вдруг увлечение какой-то боковой ветвью цивилизации, вроде воздухоплаванья.

И в Алешиных стихах я сперва оценил именно форму. Если честно, не очень-то был уверен, есть ли в них что-либо еще, кроме изобретательной словесной вязи. Только постепенно понял, что хитросплетенья слов не стелятся по горизонтали, а протянуты и ввысь, и в глубь. Может быть, даже и без начального замысла автора, самого подчас блуждающего в этих лабиринтах, где метафора – его путеводная нить. Нет, конечно же, он был вовсе не плоский человек и в жизни, и в своих стихах, но, притом, что его поэзию слегка назойливо сопровождала приставка "мета", будто стеснявшийся метафизики.

Алеша, натура сокровенная и многогранная, для меня раскрывался с годами, ко мне обращенный своими лучшими гранями, – не ко всем так. Но вот, что я ощутил сразу, это его гениальное чутье на людей, притом еще уменье их также парадоксально сочетать, как метафоры, и, нисколь не ревнуя, радоваться завязавшимся уже помимо него отношениям. Знаем, как метко и верно из многих молодых поэтов он выбрал соратников, того же Ваню, тогда жителя отдаленного Барнаула. Сам-то я, можно сказать, в юности прошел мимо него, притом, что вполне оценил Ванины ранние стихи. Тогда я считал себя знатоком человеческих душ, но все ж у меня хватило чуткости тут признать Алешино превосходство. Сосватанные им знакомства бывали плодотворны, ветвились, пускали побеги, создавали целые направленья жизни. За то же Алеше благодарны очень многие. Кстати сказать, он мог вежливо, но решительно исключить кого-то из своего круга, отчего возникали обиды, иногда казавшиеся справедливыми.

Алешино чутье на людей я признавал безусловно, но вот к другим его ненавязчивым подсказкам, случалось, оставался глух. Может быть, потому что он бывал слишком даже деликатен – очень редко впрямую что-либо советовал; зато иногда просил совета, которому тогда уж и следовал, наверно, и в другом предполагая ту же словесную точность, которой сам отличался. Он-то уж вовсе не был суесловом, притом, что мастером устной новеллы, где достоверность не жизненная, а художественная. Но как раз для меня Алешино талантливое краснобайство иногда скрадывало неслучайность его продуманных, всегда ответственных высказываний. В результате, слишком часто, увы, пропускал мимо ушей его намеки, когда он исподволь старался обратить мое внимание на какую-то, к примеру, книгу или ж культурное событие. И вообще, теперь понимаю, что недостаточно ценил сведенья о современном Западе им доставляемые из самого центра Европы. Уверен, он сознавал свою культуртрегерскую миссию, готов был стать мостиком меж нами и Западом, почтенье к которому у него иногда выражалось комично: как-то, помню, приехав из Кельна, он вдруг обратился к московской ларечнице с утрированным заграничным акцентом, причем без тени юмора.

Восток-Запад – это был постоянный предмет наших с ним растянувшихся на годы прений, впрочем, всегда миролюбивых. Парщиков отстаивал Запад, я ж не без провокативности – Восток. После одной из таких дискуссий в Париже я даже вдруг разразился ироническим стишком (см. Дополнение 1), хотя с поэзий покончил еще лет в 15. Но ведь при своем страстном, подчас до наивности западничестве, Алеша не прижился в Стэнфорде, да и в Германии так и остался чужаком. И там, и там он был только проницательным зрителем с первого ряда. Не удивительно – и как личность, и по фактуре таланта он был очень российским явленьем. Даже точней, восточно-славянским, ибо в нем ощущался и знойный дух Украйны, но не как имперского захолустья, а будто б еще допетровской, где пролегала тропка из Европы в тогда полудикую Московию.

С его отъездом в Америку, а потом в Швейцарию наша дружба не прервалась, но стала пунктирной. От Алеши иногда приходили письма, на которые я не всегда отзывался, не доверяя аккуратности тогдашней российской почты. Во время его московских побывок мы, конечно, встречались, как например, в дни августовского путча, когда фактически и был задуман журнал "Комментарии" в его состоявшемся виде. А уже Алешина Германия, притом, что в ту пору нами были освоены современные средства связи, и не казалась разлукой. Постоянно переписывались, иногда назначали встречу где-нибудь в Европе – в Париже, Брюсселе, Висбадене, куда он приехал со своей женой Катей. Однажды я побывал у него в Кельне. Тогда Алеша обитал на самой окраине, в студии, жилье по германским меркам самого низшего разбора, для бедных. Но и тут с верно организованным пространством, вточь по мерке хозяина. Это были не лучшие годы его жизни, пора одиночества и растерянности. Мы вели с ним долгие, как никогда откровенные беседы, просиживая до рассвета за бутылкой виски на крошечном балкончике под нескончаемый грохот междугородних трамваев. Говорили обо всем, подробно и доверительно, но вот беда — о чем именно, не припомню. Даже думаю: случайно ли Алешина откровенность не оставила по себе воспоминаний или тут какой-то фокус, артистическая манипуляция? Однако уверен, что память все это сохранила в одном из своих тайников. Мне больше запомнилось необычайной выразительности мертвое дерево прямо перед его окном, все обвитое живым, зеленым вьюнком, будто отсылавшее к компеновской "Мадонне сухого дерева". Оно мне виделось относящимся к нему символом, аллегорией. Рядом с Алешей все обращалось в метафору. На зримое ж воплощение самой его знаменитой мы с Месяцем и Тавровым наткнулись по пути в Амстердам, где ему назначили, оказалось, последнюю встречу. В Генте, неподалеку от прославленного алтаря располагалась велосипедное кладбище с лихим переплеском чуть потускневших рулей.

Мне уже приходилось терять друзей, увы. Но с уходом Алеши будто возникла какая-то щемящая лакуна. Не только в моей душе, а как бы и в мире, ибо ушли в сокровенную даль творимые Алешей невиданные пространства. Без него теперь и Европа для меня мертва, разве что переплетенная вьюнком им оставленных метафор.

ДОПОЛНЕНИЕ 1

Моему другу Алексею Парщикову,
как вывод из наших бесед об особенностях
современного западноевропейского менталитета

 

Быть…
        Б. Пастернак

 

Быть знаменитым некрасиво.
И одаренным – некрасиво.
И умным тоже некрасиво.
Красивым также некрасиво.
Красиво быть бездарным, глупым,
Безвестным, некрасивым, пошлым.
Ну, словом, вточь как мы с  тобою.
10 марта – 7 апреля 2003, Москва-Варшава-Париж-Рим-Париж-Варшава-Москва

P.S. Алешин ответ на это стихотворное послание был смиренным: "Все правильно: блаженны нищие духом".

ДОПОЛНЕНИЕ 2

Из Алешиных писем


Кто ж знал, что Алешины письма так скоро станут историей литературы? Конечно, теперь очень жалею, что все-таки недостаточно бережно их хранил, и датировка сохранилась лишь у некоторых. А ведь его письма драгоценны, всегда с полной интеллекутальной выкладкой. К эпистолярному жанру он вовсе не относился, как к второстепенному. Посланий от него множество было, переписываться мы начали еще когда компьютеры не понимали кириллицу, так что первые письма, в латинской транслитерации, нуждаются в обратном переводе. Только  их мало осталось, да и многие последующие погибли, убитые вирусами и  неоднократными чистками хард-диска. Но, слава Богу, десятки писем уцелели. В эту выборку я не включил бытовую тематику, слишком вольное обсуждение общих знакомых, а также Алешины отзывы о  моих сочинениях, всегда доброжелательные. Тут одно исключение: захотелось дать самое последнее письмо. Столь высокую оценку моей повести (правда, недочитанной) я приписываю Алешиной душевной щедрости. На этой ноте дружественности и оборвалась наша переписка. "Пишу тебе…" — и все. Очень горько.
* * *

Узкому кругу русских поэтов Леонард Шварц стал известен в конце 90–х, когда с редакцией Талисман–Пресс он приехал в Москву, чтобы работать над грандиозной, уникальной антологией "На пересечении столетий" (Crossing Centuries), в которой американцы на свой лад представили современную русскую поэзию за последнюю четверть 20–го века. Шварца в Америке знали по книгам "Мерцание на грани вещей. Эссе о поэтике" и "Слова перед произнесением" как крайне неудобного автора для школьных классификаций. Он поэт со сложным психологическим пространством.
"Вы должны измерить собственным взглядом возможности отрицания, которые этот взгляд в себе содержит, найти точку, ясно говорящую о вашей ссоре с миром… Это жёсткая точка зрения, без контакта с вещами как таковыми; вещи всегда будут настаивать, чтобы вы были внимательны к их неуклюжим формам. Но вы не должны им потакать. Вам будет хотеться вложить в них смысл, но то, что вами забыто, от этого становится ещё сильней, и ничто не сможет вас отвлечь от тщетного вспоминания, никто не сможет вас
предохранить от ошибочной памяти обо всём существующем." ("Моменты для
того, кто ещё не жил").
Установка радикальная: мёртвая петля через забвение как выход к творческому, прибавочному началу. Нельзя забыть что–нибудь насильно, но подозревать, что образы, вызванные свойствами памяти и освещённые вспышками восприятия не совсем одно и то же, важно для техники созерцания и писательства. Для входа в настоящее время. Как бы ни дистанцировался Шварц от вещей и не избегал очевидностей, в его стихах создаётся ощущение авторского присутствия в поле перемен и столкновение автоматизма с событием. Или атмосфера происшествия, открывающего дорогу следующему повороту смысла.
Леонард Шварц живет в среднем Манхэттане. Его жена Мингсиа Ли из Китая, она автор нескольких книжек стихотворений по–английски. Шварц преподаёт искусство поэзии в Браун университете, участвует в переводческих программах, он американский интеллектуал, открытый перекрёсткам языков и стилевым диссонансам. Конечно, его друзья меня упрекнут, если я не упомяну его домашнего любимца — боа–констриктора, одного из самых длиннотелых, деликатных, напряжённых и задумчивых чудовищ Нью–Йорка.

* * *

Ср, 01.02.2006 02:44:43 you wrote:
Есть линии в американской л–ре, которые почти полностью отсутствуют в нашей. По мнению Перлофф, одним из пророков была Гертруда Стайн, who has practically changed (or substituted) a rhyme for repetitions. А последние были широко — у Уитмена уже. Стайновская линия дала и минимализм и в каком–то измерении повлияла на language school*см. примечание ниже. И это была работа по дифференциации слов, предметов и опыта. Метонимическое начало соприродно такому процессу. Но метонимия требует "подкармливания" целого, культивацию контекстов. За этим дело не стало, интерпретация расцвела пышно, как мы знаем. Время от времени нужно обновление матрицы, вот об этом сейчас и речь. Обновление всегда идёт в метафорических столкновениях. Поэтому мы говорим о метареализме, где метафора в сильной позиции. А что касается контекстуального богатства, то здесь интересен гуманитарный impact новых технологий, да и много чего сюда можно подверстать, чего нет у нас. Вот бы и рассказал. Ну кто знает, кроме Уланова**см. примечание ниже, Меи–Меи Берсенбрюге (1947 г.р.), например? Она во всех антологиях есть, и у неё гениальные стихотворения о льдах. Самодовольной её не назовёшь…
Я даже горжусь, что Бог не отвлекает меня от созерцания мира. Метареализм — открывает, дарит, а не критикует. Потом, мне интересно чужое, и меньше всего хочется его "пугать", вносить в него от себя — зло. Мне кажется, это отсутствие воинственности (я ж не вспоминаю о наших "подвигах" в быту) может способствовать диалогу.


* Группа американских поэтов, с которой метареалисты тесно общались в 80-е — 90-е гг. (Здесь и далее Авт).вернуться

** Александр Уланов – писатель, переводчик, критик.вернуться

* * *

Сб, 22.04.2006 03:07:51 you wrote:
О Ваньке*см. примечание ниже. И ум и талант и идиотизм я в нём признаю на равных, и мне легко совпадать со всеми тремя его ипостасями. Может, поэтому мы так много проводили вместе времени… Наши  путешествия и приключения — это целый фильм.
У Вани в заметках, в прозаических фрагментах оч. интересная попытка  создавать или находить формы психологического времени. И размещать эти формы. "Клятва", например. Ведь если человек клянётся, он видит какую–то цепь изменений неподвижной, поэтому есть "вечные" клятвы. Человек абонирует часть событий, протянутых в будущее и видит одно из их качеств статичным. Клятвой, как и заговором останавливают время, сообщают ему однородность или сводят на нет. Ваня ещё рассказывает об условиях, в которых он так или иначе поступил с временным потоком, связав его словом. Клятва у него есть и в молчаливом одиночестве и на театре, и везде он описывает своё переживание от управления временем. Клятва у него связана с жертвой, клятва — тело (слово потому что),
стигмат.
Получил длинное письмо от Ильи**см. примечание ниже. В нём английские странички, в которых они с Оппонентом, как мы называем Гиббонса, артикулируют свой проект. Они сразу говорят, что их исследование не направлено на историю поэзии, поэтому с точки зрения "мета" они разбирают древних, Мандельштама, Тютчева, Пастернака, но совсем не ту группу, которая в действительности стала называться "мета" и благодаря которой состоялась возможность говорить о "метареализме" в американской литературе или у Софокла. Их книга будет о "мышлении", а не об истории. Понятно. Я спросил Илью, при каких условиях можно говорить о мышлении без истории? Даже если археология литературы не входит в их задачу, интересно, будет ли всё же сказано, что была и есть конкретная группа художников, которую впервые и назвали "метаралистами", метаметафористами, чёртом в ступе, мета и т.д. Наверное, это как искать сюрреализм у Босха, но не упомянуть Бретона (действительно, они ведь не были знакомы, да и Тютчев не дотянул до времени, когда познакомились в 1974–1975 г. Жданов, Ерёменко, Парщиков и ещё несколько милых энтузиастов). Могу согласиться, что историография не нужна, не задача их проекта, но всё же, будет ли несколько слов о мышлении без истории.


* Поэт Иван Жданов, см. его публикацию в этом номере.вернуться

** Поэт Илья Кутик, профессор Северо-западного университета (Чикаго). См. его   публикацию в этом номере.вернуться

* * *

Убийство Политковской меня как–то садануло плашмя. Юкка Маллинен*см. примечание ниже переводил её книги на финский, а здесь литагент Галина Дюрстхофф представляла её книги, и у неё была своя "чеченская ниша". Чеченцы её и убили в подарок вождю. Прочитал на сайте BBC, там же статья о процветании новых модных бутиков в России — интервью с русским Вогом. Жизнь идёт. На Пушке не около млн. народу (такая демонстрация была в NYC в прошлом году, протест против транспортников), а 2 тыс. всего. Какой–то зализанный холуй телеведущий по фамилии Соловьёв сказал, что убийство выгодно кому угодно, только не властям.


* Финский поэт и переводчик русской литературы.вернуться

* * *

06.11.2006 01:58:33 you wrote:

В Кёльне начался Art Cologne, который теперь разделился на осенний и весенний, причём серьёзным будет именно весенний. Но наш Жора Пузенков*см. примечание ниже, конечно, участвует в обеих ярмарках. Вот, кстати, кого деньги никогда не портили! Он настолько в теме, что нет дистанции между ним, его работами и всемирным капиталом.


* Художник Георгий Пузенков, живет в Кельне.вернуться

* * *

Чт, 25.01.2007 16:56:28 you wrote:

MOMA — Museum of Modern Art (NYC). MOCA — Museum of Contemporary Art (Los Angeles). В последнем я видел фантастическую инсталляцию Ребекки Хорн (немецкая художница), посвящённую больничным дням великого алкоголика и актёра Бастера Китона (Buster Keaton). Это было в 1990 г., когда в Москве я не знал слово "инсталляция", а тут целый музей, уставленный атрибутами сумасшедшего дома: самозавязывающиеся смирительные рубашки на стенах и кроватные сетки, с которых взлетали железные бабочки... Всё не случайно в мифологии Америки: Китон в отрочестве получил благословение от самого Эрика Вайса (Гарри Гудини). Тотчас вспоминается и Мэтью Барни, у которого миф о Гудини вплетён в цикл "Кремастера".
Я вообще не могу смотреть никаких московских художников, кроме Сулягина*см. примечание ниже и ещё двух–трёх (поздний Булатов, кое–что у Шварцмана). Не принимай это за моё высокомерие — я очень доброжелателен, но почти все, кого я знал, ушли за деньгами в небытие. Гоголь писал об этом без злого умысла, а из любопытства.


* Владимир Сулягин, московский график. См. его публикацию в этом номере.вернуться

* * *

Пн, 29.01.2007 15:51:26 you wrote:

Жора, между тем, если ему не наступать на пятки, вполне хороший человек. Однажды я под влиянием книги Джулиана Спалдинга (шотладский куратор–разоблачитель, издавший несколько лет назад скандальную книгу о неспособных к рисованию рыночных художниках) сказал Жоре (а мы ехали по автобану на большой скорости) всю правду о 20–м веке и его обманах, не обойдя и исключения, справедливости ради. Жора потерял управление и не мог успокоиться весь остаток пути — мы мчали в Дюссельдорф на выставку Дыбского*см. примечание ниже. Я к тому же советовал ему не использовать чужие картины в своих собственных, а сразу оперировать только чужими картинами, т.е. заняться продажей и продавать чужое, не подмешивая свои образы в арт производство. Он был почти согласен, и сказал с гордостью, что так как он, не умеет продавать никто из наших знакомых. Жора считает, что магия  денег обеспечивает подлинную связь людей в мире. Он сказал, что денежная система объединяет его и с Бушем и с Соросом, и с Центробанком и с Уоллстритом и т.д. Что лучшей меры вещей не придумало человечество, и что деньги умнее нас. Я подумал, что что–то есть в этом язычестве, во всяком случае содержится судьба и ясное наказание.


* Художник Евгений Дыбский, некоторое время жил в Кельне.вернуться

* * *

Пн, 19.02.2007 19:54:39 you wrote:

В концептуалистском послевоенном европейском мире грозные и сложные мифы Барни прозвучали фантастически и многих напугали. В Барни мало что понятно без справочника и объяснений, для чего он и выпустил гигантский "лексикон" своих символов (несколько кг. весом издание). Когда много лет назад  он шокировал здешнего "совестливого" бюргера, перед каждым показом выставляли щиты с текстовым объяснением происходящего в фильме, а здешних это раздражало, потому что в честном обществе "и так всё ясно". Но у тебя есть книга "Ангары", где в моём очерке "Дигитальные русалки...." ты сможешь узнать, что, собственно, тебе показывают. Без "гида" справиться нельзя.

* * *

13.03.2007 13:36:35 you wrote:

Чефалу, это в 70 км. от Палермо, крохотный средневековый городок. Античные камни улочек (галька, поставленная на ребро и залитая скрепляющим раствором — вечна) на которых нельзя разъехаться, моют тряпками по утрам. Есть и гениальный храм с византийской мозаикой, позже подпорченный скульптурой, есть и рыбацкая пристань с консервным цехом, на каждом углу кондитерские кофейни и полное отсутствие рекламы и пропаганды курортной жизни. Финики падают с пальм, лимоны гротескные, размером с ведро, плюс 20 в тени, розовые скалы из оперы Беллини "Пират". У нас был огромный воздушный номер, двухкомнатный с высоченными потолками и пятью стенами (эта нечётность стен меня преследует в Италии). Матфей*см. примечание ниже разговаривал с морем, и это было удивительно: он впрямь воспринимал его как отдельное существо. Кажется, нам всем надо отдыхать и работать в Чефалу. Уверен, что это дешевле, чем в Крыму (70 центов сицилийский кофе!). Катя обещает в ЖЖ выставить несколько своих снимков окружающей среды, снятой её аппаратом. Завтра смотри её ЖЖ.


* Сын Парщикова Матвей.вернуться

* * *

Читаю я The American Poetry Revew, vol 36/no 2, March/April 2007, Reignald Gibbons "Ilya Kutik & Meta".p.19-25. Тираж 17.000. Для Штатов не много, ведь журнал (выглядит как форматная газета) о поэзии и её  истории. Обнаружил замечательную в этом же выпуске подборку Юджина Осташевского*см. примечание ниже. Сильно прогрессирует мой однокурсник. В матерьяле
Ильи–Гиббонса о поэтах почти ничего не сказано (только в Ване и обо мне)  и ссылок почти нет — Илья говорит, что имена появятся в следующих номерах. Автор публикации, Гиббонс построил статью как интервью с Ильёй и дал выдержки из их переписки. Но такой мощной публикации в США о Мета я ещё не видел. Этих публикаций будет несколько, и там все мы как–то будем очерчены, но интересны не персоналии, в конце концов, это другой жанр, а как раз разговор о духе русской и американской традиции и подходах. Именно то, о чём ты всегда и говорил. Если бы этому Гиббонсу рассказать о каких–то писателях–вредителях, он бы не поверил, что сейчас в России такое возможно. Не верю, впрочем, и я, хотя читал своими глазами.


* Поэт Евгений Осташевский.вернуться

* * *

Вс, 20.05.2007 02:51:21 you wrote:

Меня вдруг стала манить литература о нейрофизиологии. Набрёл на толковую  статью философа из Сиднея о фантомных болях.
Charles T. Wolfe, специалист по истории монстров. Фантомная боль называется phantom limb syndrome. Пока мне сложно с терминологией, но кое–что я заказал в библиотеке. Помню, Кома говорил, что будущее за нейрофизиологией, соединённой с кибернетикой.
Но вдруг захотелось почитать и хорошее искусствоведение, Розалинду Краусс, например. Ты её публиковал. Она ученица иезуитски точного Клемента Гринберга, оппонента поэтического Харольда Розенберга. Вокруг "Артфорума" собралась хорошая группа в 70–х. Что говорить, московские искусствоведы слишком связаны с торговлей, они сперва купцы, бизнесмены, а потом теоретики. Скучно.
Ничего, пусть всё идёт своим чередом. "Отсев" работает бесперебойно. И новое возникает. А голландские идеи мне кажутся перспективными при удачной карте. Правда, мне ни разу не удалось уговорить Мэрианн Шютте*см. примечание ниже выставить того, кого бы я хотел, но я не сразу понял, что у неё недостаточно связей в амстердамской артистической бюрократии. Зато она помогала мне лично, давала работу, да и сейчас не оставляет меня без совета и моральной поддержки.


* Владелица художественной галереи в Амстердаме.вернуться

* * *

На выставке Клоссовски я был, на той же самой, что и ты. Она началась здесь в Людвиге и поехала в Париж. В таком же порядке будет показана ретроспектива Балтуса в октябре. Конечно, Пьера надо читать — как писатель и философ он поглубже, чем в образе графика или перформансиста. Хотя и философия его интересна не в мере поправок к классическим авторам, а общим художественным поиском. О подобиях, сходствах и симулякрах "Купание Дианы" одна из самых провокационных работ. Дыбский после посещения выставки сказал, что его "пронял" эротической ток, я смотрел уже глазами читателя "Дианы" и "Бафомета". Мне важна была именно литературная составляющая его т.н. живописи, точнее, цветной графики, к которой он в конце пришёл. Везде у него вариации на литературу, на его любимого Сада, например. На собственные интерпретации мифов.
А ощущение, что он со своими дилетантскими вещами это часть большого шоу, действительно есть. Волна французских гениев включает имя  Клоссовски не только как философа, но и как социального игрока. Салон его матери Баладин, встреча с Рильке на заре биографии — концы и начала века соединила его долгая жизнь.

* * *

Споры о природе Фаворского света, о Преображении и имеславии времён Григория Паламы, исихасты и синэргетика, о которой говорит Флоренский, объясняя воздействие слова, — вот что мне сейчас приятно читать и о чём хорошо думать. Хочу поехать на Афон. Есть и другие подобные места в Греции.

* * *

Пт, 22.06.2007 21:40:05 you wrote:

А сегодня мотался в полицию. Украли мою веломашину. Ей было 7 лет, австрийский MB, КТМ. Стоимость ея невообразима, потому что этот байк поставил меня однажды на ноги. А цена — 1600 Дойче марок, сейчас это 800 ойро. Байк был заперт прямо в подвале дома моих родителей. На белой  стене подъезда я написал красной краской по-немецки — "воры". Конечно,  угонщика не найдут, а я бы ему реально переломал бы кости.
Прислали антологию–журнал Landfall 213 из страны киви (Новая Зеландия)… Но хочется почему–то не литературы, а путешествий.

* * *

Я тут трудился "к сроку", deadline. Отдал  материал — беседа о новой антропологии с Д.А. Приговым… Расшифровка записи 1997  г. Я старался очень точно всё передать, несколько раз переспрашивал близких в моментах трудной различимости голоса  — и  Катю*см. примечание ниже, конечно, которая тоже "списывала" часть записи. Даже к вечным "как бы" относился терпимо, чтобы сохранить близость к устной речи (не в  жертву ясности). Д.А. говорил ведь всегда довольно гладко, ощущение (обманчивое), что после множества "кухонных" репетиций в разных  спальных районах Москвы.Он вообще–то был настроен на семинарское общение — как БЫТ. Кампусная жизнь и обсуждение, не академическая рутина, а такой, знаешь, постоянный art department в творческой деревне, где все всё читают, где есть постоянный приток знаменитостей по  разным маргинальным вопросам, где вообще что–то выносящееся в "центр" сразу претендует на власть и подпадает под соответствующее аналитическое разоблачение, под  осмеяние "теневых" лидеров. В России, где такая атмосфера труднодоступна или возможна спорадически, ему жилось напряжённей, чем подходило к его здоровью — так мне кажется. Он "сгорел", как упрощённо говорят в народе, от перенапряжении. Жизнь кампусная, семинарская, номадная, с писанием заявок на небольшие гранты, доступность библиотек, тёплый климат, пешие прогулки, беседы со звёздами равной и неравной величины, внимание коллег и поглощённость своей задачей — это органика для Д.А.Однажды он сказал, что мне, по возрасту, можно ещё принять два–три решения о жизнеустройстве, а ему разве что одно, и то сомнительно. "Да, а Вы знаете, сколько мне лет?", — он спросил. Д.А. выглядел сильно моложе своей цифры.


* Жена Парщикова журналистка Екатерина Дробязко.вернуться

* * *

Я тоже не знаю как произносить точно Балтус. Наверно, все фонетические разночтения возможны. В Москве я тебе покажу о нём книгу/альбом, если она ещё там, где я её оставлял. Ну, он воспитанник Рильке из–за своей матери (Элизабет Доротеи Спиро,  псевдоним  — Баладина) и Андре Жида. Как раз он был известен гораздо более  своего брата Пьера Клоссовски, но известен — ты прав — как–то тихо. Жид направил юношу во Флоренцию и Ареццо, чтобы тот копировал Пьеро делла Франческу и Мазаччо. Потрясно — это не копии, а вариации. Балтус в моде, конечно… Набоковские педофилические мотивы тоже придали Балтусу свой колорит.Мой первый забугорный байк украли в Стэнфорде, это промышленность —  красть байки. Как в Амстердаме. Второй, Marine, привезённый из Штатов в Европу и тотчас здесь несправедливо раскритикованный веломеханиками, я продал в Базеле. А потом долго не ездил, потому что и денег не было на приличную машину (из хороших  композитов) и я вдобавок под занавес шмякнулся, въехав колесом в канавку трамвайной рельсы — надолго отпала охота к двухколёсному передвижению. С тех пор пересекаю рельсы перпендикулярно, хотя и шины у меня  толстенные.  А последний, австрийский  КТМ — был великолепен, и увели его из подъезда моих родителей, пристёгнутого цепью к батарее в подвале! Можешь представить? Я весь подъезд исписал словами "здесь воруют велосипеды. Воры!" Надписи кто–то умудрился стереть (не мои родители)…

* * *

Да, начиная с т.н. "абстрактного экспрессионизма" (теоретик Клемент Гринберг) Штаты стали отделяться от Европы, становиться автономными. Попарт оказался совершенно  "почвенным" искусством — я это понял, когда приехал в Калифорнию. Раньше не  понимал, считал авангардистскими приёмами, а тут оказалось — родное, естественное, другого и быть не может. Решающее знание в этом понимании мне принёс Вас. Пал. Аксёнов, который взял меня на прогулку в County Museum в LA. Мы попали на славистскую конференцию, которую организовывала Ольга Матич  (бывш. жена Жолковского), и нам было дико скучно. Аксёнов, который меня уже знал к тому времени, предложил поесть суши, а потом пошляться по музеям, и мы выбрали гигантский County (местный т.е., окружной, "графский"). Вас. Пал. оказался великолепным знатоком американского арта и несколько часов комментировал одного или другого художника. Потом мне рассказывала уже о ньюйоркской школе Маржори Перлоф, которая писала первую книгу о Ф.О’Харе (он был другом центровых NYC художников). Джаспер Джонс висел у неё в доме, в лестничном коридоре. Хорошо, что ты это видел. Европа не так фонтанирует,  но её нельзя назвать бедной идеями, пока по Кёльну ходит Зигмар Полке,  например. Европа более безразлична к шумихе...

* * *

Я ещё "разгружаюсь" после прекрасной Москвы. Сейчас это самый загадочный мега-город Европы. Бесспорно, что Россия, проигравшая, слава Богу, холодную войну, сейчас выигрывает энергетическую.
Вообще я сделал 2 вывода. В теперешней Москве можно затусоваться до самозабвения и не понять, был ли у тебя дар Божий. И контроль недостижим в этом городе. Разве что можно контролировать то одну, то другую часть (район, улицу, станцию), и можно на самом деле говорить всё, что угодно, а пространство и устройство Москвы перемелет и растворит Кремль и не–Кремль, все структуры и приказы. Это почти анархия. С анархией несколько структур пробуют бороться, но поскольку это делается архаичными силовыми приёмами, город выскальзывает и не даётся, а поглощает и поглощает. Чем больше людей ассоциирует себя с деньгами, тем больше они и живут по законам денег, а не идеологов. И то и другое требует траты гемоглобина, как мы знаем не только из книг...
О нашей литературе я высокого мнения. Но с другой стороны нет ни одного поэта как, например, Меи–Меи Бессенбрюге (американка) или прозаиков как Зебальд. Российская литература не заменяет никак остальную, вот в чём дело. Поэтому возможен и нужен диалог. Кроме того на Западе сохраняется интеллигенция (Пинтер, Хомски), а у нас реакции на политику ослаблены и едва слышны в нескольких журналах. Но те, кого мы знаем, это настоящие люди, не потерявшие чувства целого.

* * *

Ну, казачество есть и во мне, хотя  образ Чехова как писателя или Набокова с Пастернаком симпатичнее  (при том, что как художник мне только Пастернак был интересен из перечисленных). На Западе ещё присутствует в сознании Бабель, в  университетах — Ерофеев с Петушками. Кажется, это всё. Остальное — факультативные спецкурсы.Жаль, жаль я пропустил в Москве, наверное, самое оригинальное — это   постановку Стоппарда "Берег Утопии",  идущую 9 часов в РАМТе. Можно ещё   посмотреть только в NYC, но далеко лететь. А в Париже сейчас ретроспективы Джакометти, Курбе и Эдварда Стейхина (фотограф). На наших сайтах говорят почему–то о популярности выставки соцарта (где похозяйничала цензура, о чём ты говорил в ОГИ). Интерес имеется, но не великий.

* * *

Вообще история Erased уходит к 1953 году, когда юный Раушенберг припёрся к уже знаменитому Де Кунингу просить в подарок работу, какую не жалко, с целью стереть часть изображения. Стёр и выставил. Говорили, что даже продал, но это было сплетни. Это известный случай, один из мифов абстрактного экспрессионизма. Разработка этого мифа у Жоры оригинальна.  Дело в том, что безлюдные миры абстрактной живописи, в отличие от фигуративной, не имеют памяти, т.е. активно не обращаются к ней. Узнавание, которое нам необходимо для "прочитывания" фигуратива всегда "распознавание", например: когда на картине Пармиджанино Мария передаёт ребёнка волхву, то мы узнаём персонажей, следим за жестом, за траекторией фигур, выполняющих действие. Нельзя сказать, что абстракция совсем не адресуется к памяти, и там есть способы её задействования, но это уже манипуляции с формами, а ассоциативная память присутствует всегда, конечно (пятна Роршеха или если абстракция динамична в меру своей "графичности"). Жора, введя "стирание", вернул абстракции память, свойственную восприятию фигуративных картин. Такой получился апофатический жест: образ через отрицание. А "стёртые" площади картины, художник вырезал в виде отдельных фигур и завесил ими лестничный пролёт до пятого этажа. Это именно фигуративы, призраки, зубчатые какие–то тела неизвестного алфавита между зубьями ступеней — режущий пронзительный звук. Забавно получилось. А Жорин сын Илья сделал фотографию — на огромном полотне, одном из тех, что сейчас висят вдоль стены, он расположил десяток обн. девушек и заснял сверху, так что они там как мухи на ленте. Снимок есть в газете–каталоге.

* * *

Для великих модернистов своего времени Жарри был снижением, нечто  вроде иронистов как я понимаю. Помню, что столпы литературы переживали после его спектакля. А мимесис и память, эта хорошая подсказка: я и забыл об этом узле. Спасибо.

* * *

Гранты получает какая–то передвигающаяся по глобусу масса (стая) средних "творцов". Они на всех фестивалях, семинарах, творческих школах и т.д. И они презирают тех, кто продался по собственному желанию, кто написал коммерческую дрянь и обеспечил жизнь своим внукам. Это бесконечный спор, но из подающих на гранты есть такие, от которых ещё можно ждать необычного труда, а от солдат рыночной удачи можно ждать только выполнения условий торговли. Например, Хендрик Джексон*см. примечание ниже получает гранты и его считают одним из самых крутых немецких поэтов. Но это такая область, где без грантов вообще нет никакого материалистического разговора.
Авангард я давно разлюбил, увы, и постепенно 20–й век становится для меня если не бранным словом, то обозначением пустоты именно в тех узлах, где преуспевал авангард, т.е. в 20–х годах. Ситуация чуть исправляется между двумя войнами, но не надолго.


* См. "Комментарии" №25, 2004, сс. 238-249.вернуться

* * *

Авангард... Понимаешь, не то, чтобы я его не любил. Это не то слово, оно не определяет отношение. Но для сегодняшнего дня, мне кажется, это понятие чем–то наполнено только для интерпретатора, для исследователя, а как "раздражитель", оно опустело. Эпигоны авангарда отталкивающие. Отечественный поэтический авангард в  лице бесконечного Хармса мне тоже остобрыд. Для меня большинство обериутов эпигоны Хлебникова и  передразниватели высокого модернизма. Вот детские стихи у них были настоящим открытием и артом. А где ещё и Зданевич, там совсем скушняк, нулевая проблематика, хилый голос. Я  их не критикую, я их ругаю и отворачиваюсь, потому что не моё время, не мои смыслы. Хотя, о каждом из них плачет серия ЖЗЛ (кстати).

* * *

А я сразу после Зебальда открыл А. П. Каждана "Два дня из жизни Константинополя", и эти 2 дня 11/9... 1185 г. Число очень близкое нам. Дана детальнейшая картина города, дворца, церквей, улиц, ритуалов, церемоний. Тоже, между прочим, ощущение  безлюдности, т.е. "учебного фильма". Возводится утопический город, однако, документально. Сам же документ, его текстовая часть скрыта: рассказывает — Каждан, и это напряжённо не только из-за выбранного эпизода, а и по "появлению", по предстоянию на вид, по воссозданию "присутствия".В организованном пространстве всегда есть тайна, и это знают операторы: тайна поворота. В принципе этого достаточно, чтобы сохранять напряжение.

* * *

Здесь <в Кельне> же есть реальные гении: в музыке — Штокхаузен, в изо — Зигмар Польке. И ещё десяток мировых  имён... География, когда речь идёт об арте, особенно в традиционно раздробленной, бесстоличной Германии, не так важна. Здесь весь мир съезжается, например, в Кассель. Видел бы этот Кассель! Так могли бы выглядеть города, построенные на БАМе, что–ли: убожество. Конечно, есть пятёрка классных городов (там и Кёльн, объединённый как бы с Дюссельдорфом и Бонном)… З. Польке подстать своей фамилии. В нём есть возвышающая беспечная игра, идущая от опоры на традицию, реальную европейскую историю; например, его алхимические образы.

* * *

Мне как раз очень важно твоё наблюдение о языке наших философов с референцией на их понимание французов второй половины 20 в. Замечательный вопрос о том, как они ведут разговоры  между собой.От Ямпольского*см. примечание ниже ощущения точно совпадающие с опространствованием  его фамилии Яма и Поле. Я то проваливаюсь, когда он забирает в сторону и берёт подлинно "маргинальный" тон, выбирая какую–то побочную линию обзора и делая  грандиозные, но непропорциональные выводы, то я выхожу в ровное бесконечное поле и захлёбываюсь от потока его гениальности. Ямпольский теряет блеск при прослеживании с  попутной интерпретацией целых мыслительных цепочек. Например, он замечательно пересказывает суждения  Платона о живописи как о третьеразрядном занятии,  подражательном по отношению к творцу–ремесленнику, создавшему вещи. Вещь это второй план, после первичной идеи, которая, пройдя через т.н. бесформенную хору, получала материальную выраженность. Но дальше, когда он описывает кульбит,  совершённый Ренессансом, поставившим  (не сразу) на первое или, по крайней  мере, на второе место, то, что у  Платона было на третьем, т.е. искусство живописи, Ямпольский приводит столько второстепенных свидетельств и заглядывает в такие  пыльные закоулки и так притягивает за уши заблудившуюся тягловую силу, что  мне жаль времени на распутывание узлов, потому что я знаю более короткие пути описываемых перипетий мысли, и эти пути не секретны. Почему бы вообще не намекнуть в одной фразе вместо ста страниц, что Платон был дядькой, не очень то петрящем в  искусстве, что истина дороже (и ближе). Ямпольский пишет, пишет, цитирует, цитирует и вдруг выдаст точно и легко:  "Из трансцендентальности идеи были превращены в имманентность и помещены в душу созерцателей, которыми стали художники". Всё! Это и произошло с платоновскими идеями, которые были объективно вне сознания. Ямпольский честно говорит, что эта мысль легла в основу диссертации моего любимого Эрвина Панофски. Так я читаю этого Яма Польского. Кстати, абсолютно неудачная метафора "ткача" в книге "Ткач и Визионер".


* Культуролог Михаил Ямпольский, живет в США.вернуться

* * *

Я в своих медицинских заботах, поэтому помалкиваю. Предстоит скорее всего операция, и это тяжело. Лучше б я  сел на свой байк и умчался эдак за сотню км. Но горловики — красивые гордые блондины, ценность нации, три врача, смотрят на меня как на готовое   тело эксперимента. На той неделе будет известно, что мне назначено, и  м.б. я преувеличиваю риски. С Хендриком Джексоном завтра поедем на знаменитые скачи под Дюссельдорфом. Его отец поведен на  лошадях и их разводит. Последний раз я  был на скачках (derby, racings) лет 30 назад, в  Киеве, когда общался с жокеями. Здесь в Германии это самые малорослые люди,  а в Киеве это были верзилы. Буду писать тебе по мере развития событий.


 
* * *

Я тут провозился со своими медицинскими проблемами — потерял голос (и голосовые связки). Теперь, надеюсь, заговорю человечьим голосом не ранее, чем через 3–4 месяца. Так что пишу SMS, немножко клюю на компьютере и для общения с окружающими использую магнитную pad, где всё стирается и можно размашисто малевать заново,   фактически чуть–чуть отставая от скорости медленной речи. Период физического молчания меня не страшит — скорее приближает к опыту Григория Паламы, к преддверью исихастского молчания. Как раз повод почувствовать этот дух поглубже. Единственно, мне было довольно интересно, несмотря на страдания. Международный англо–немецкий центр напоминает космический по количеству экранов и электроники. На меня тратились десятки тысяч (одни томографии и нуклеарные обследования, диагностические операции чего стоят). Медсветила говорят, что всё сделали как надо, что я на прямой выздоровления. Но я в полубессознательном состоянии на деле. У меня был отдельный номер, very posh, и Катя могла первые несколько дней провести вместе со мной. Уход там фантастически предупредительный и они меня всё же быстро поставили на ноги десятком переливаний в день, массажами и логопедией.


* * *

Иудаизм интересен, у меня здесь Игорь Ганиковский*см. примечание ниже весь в этой литературе.   Дойдут руки и у меня. А я читал и перечитывал Эрвина Панофски (по-английски, разумеется). Почему такая тяга читать об искусстве? Потому что есть ряд изображений? Всегда есть пластический вид под рукой? Не знаю, но он тоже типа Лотмана. Еврей,  начавший бегство из Германии в США  ещё до нацистов.


* Художник, живет в Германии. См. его публикацию в этом номере.вернуться

* * *

Рад, что Амстердам прошёл как сон, дающий ощущение отдыха, каникул. Амстердам перифериен, но не провинциален. Он же включён в сеть, он себе и Лондон и Берлин и Нью–Йорк, и в нём делается много нового, не обязательно на пятачке старого города. Филипс и биология, крупнейшие в мире порты — это сильнейшая экономика, состыкованная со всем реальным миром. Добрались ли вы до Роттердама и Гааги? Именно, когда покидаешь Москву и переходишь таможню, попадаешь из изолированного   мира в реальный сетевой. К нам в Москву люди из сетевого мира — приезжают, но не живут с нашими привычками, ценностями, тем более с инженерной или научной мыслью. Дадут концерт нефтяникам и уедут. Но периферийность Амстердама ощутима —   он просто менее шумный, а голландцы живут и работают во всём мире. Сколько их было у нас в Стэнфорде! Только литератору и лафа в Москве, а представь, что ты бы занимался   антропологией или астрономией — тогда труба. Если не в языке, приходится валить в забугорье….

* * *

Мы тоже в полном кайфе от поездки*см. примечание ниже — было бы больше времени и  будь я поздоровее, больше бы общались с голландскими моими друзьями, больше бы услышали о самой стране… Мадам, которая  профессиональная революционерка, кажется, та самая, которая как–то пригласила к себе Рейна, предупредив, что её муж ненавидит гостей, и где–то   через несколько часов после появления Рейна на пороге, стала  упрекать его в недостаточных испытаниях и страданиях во имя свободы и против КГБ, чтобы считаться   познавшим всю меру ужаса коммунизма — недостатком Рейна оказалось отсутствие за ним лагерного срока. Рейн вспылил и вышел в ночь, снял гостиницу, напился, вывалился в город, в какой–то точке продолжил с местным, типа играя в нарды, а когда партнёр  испарился, обнаружил, что с ним больше ни документов ни денег, а в голове никакого плана по расположению гостиницы и даже её названия. Рейн отправляется в полицию и на ломаном английском описывает вора. Ему говорят, приходите утром, мы постараемся. А где проводить ночь? На набережной в кругу бомжей, завернувшись в дорогой плащ,   подаренный два дня назад посетившим Роттердамский фестиваль Бродским. Наутро в полиции устраивают очную ставку Рейну с пойманным вором, и вор умоляет Рейна простить его и обещает оставшиеся по визе дни всячески Рейну служить. Рейн соглашается, вор отделывается лёгким испугом, его отпускают и он честно селит Рейна у себя: по вечерам приносит корзины с деликатесами, фруктами и выпивкой...  Провожает в Сипхол, отправляет в Москву. Таков апокриф Рейна,  начинающийся с истории обиды на даму, с которой, судя по всему вы и познакомились, ибо другой такой просто не существует.


* Речь идет о последней нашей с ним встрече - в Амстердаме весной 2008 г.вернуться

* * *

Потрясно, что ты наслаждаешься философией. У меня самая сложная для понимания книга сейчас это переведённый на русский шедевр французского историка искусств Юбера Дамиша (Hubert Damisch) "Теория облака"(Дамишь работал или работает вместе с Вирильо, кажется, в его архитектурном заведении). Книга издана в серии "французская   библиотека", аж в 2003 году, но до сих пор есть в продаже в Новом Книжном на Колхозной. Книга не то, что сложна, а усложнена чисто грамматически, хотя переводчик Шестаков мне кажется очень качественным производителем переводов… В книге большая глава о Джотто, о разных регистрах литературности и живописности от Кватроченто до Леже. Теория облака начинается с Корреджо, с его росписей куполов, когда он разрывает замкнутое пространство храма в выводит в небо взгляд и героев. Там много и остроумных моментов, потому что художник ради сохранения перспективы на кривой поверхности пишет некоторых святых и Иисуса, прижимающих колени к  подбородку, словно лягушек.

* * *

Ещё раз: ты прав. Художники, какие бы ни были, развлекаются, а им платят ещё. Но есть и такие, кто не развлекается, конечно. Литература занимает совсем крохотное место, а уж поэзия с тремя журнальчиками на страну вообще исчезающе неопределима. Чувствую, что нам повезло со второй половиной 80–х и самым началом 90–х. С тех пор ничего подобного не было. Пришли пародисты, куплетисты, карикатуристы, верлиброписы, холодные как спагетти наутро, всякая советского пошиба лирика, по сравнению с которой Доризо гений (был такой поэт).

* * *

Хорошо, постмодернизм умер или миновал, но он оставил следы, он таки был продуктивен. Например в  архитектуре —  бесспорно. Помнишь Брюссель? Именно постмодернистский подход позволил там "омолаживать" реально старые кварталы, вписывать фрагменты новых технологий в старинные ансамбли, работать с цитатами. Там я (да мы оба) видели несколько удивительных сооружений в центре. Похожие "излеченные" химеры есть и в Кёльне, в городах, разрушенных войной, где новый слой   гармонизирует со старым. В литературе, если ценилась интеллектуальная игра (к сожалению у нас не было своего Умберто Эко, например, публиковавшего сложные   статьи даже в итальянских ГАЗЕТАХ!) постмодернизм дал немало интересного. Но сейчас совсем другая история. Какая? Прежде всего теперешняя история — это естественная история, нормальный ход событий, потому что рыночный. Рынок был так же бесконтрольно желанен в России, как хлеб, который в "Тарасе Бульбе" попадает в рты изголодавшимся людям осаждённого города, и они умирают в корчах от несварения   желудков. Но искусство это не естественное дело, это волевой акт создания нецелесообразных вещей. Это движение поперёк конвенций, которые фабрикуются на лету вслед каждому новому шагу автора. Естественного в рынке только то, что его функция необходима для биологического и социального равновесия, но вообще искусство это не рыночное дело до каких–то пределов, конечно.

* * *

Welcone home! С возвращением. А я как раз следил за войной, какого поджопника  дали Сабакашвили*см. примечание ниже. Мрачный феодал с кинжалом за занавеской. Правда, в маскарадной маске. Ну, а наши как обычно, дряхленьким оружием да числом. Правда, теперь наши должны понять, насколько контрактная армия лучше. А вообще не ясно кто с кем воюет — это какая–то "гражданская" война, если учесть глобалистику, и что у русских миллионеров, командующих армией, деньги хранятся и работают в валюте противника, ха–ха. Был на свадьбе у Осташевского… Приезжал американский поэт Кристиан Хауки — он сидит на стипендии в Берлине. Он преподаватель творческого письма в Пратт колледже, это архитектурный колледж в NYC, который завёл у себя отделение творческого письма. Говорит, что любой семинар по архитектуре в сто раз информативнее, интенсивнее по интриге и непредсказуемей по вовлечению нового языка, чем любые литературные разборы, особенно где обсуждают прозу с её вечными "он сказал" или "я отвернулся и поставил стакан". С ним приезжала его жена, немецкая поэтесса Ульяна Волф. Она близка к тридцатилетним (все знают моего Хендрика Джексона), к кругу издательства Kookbooks. Рассказывали об этом издательстве, самом интересном в Германии в области поэзии. На пикнике у альпийского ручья мимо наряженной невесты прошло несколько загорелых нудистов с дутыми серебряными кольцами на пенисах — с почтением поклонились молодожёнам.


* Надо полагать, Михаил Саакашвили.вернуться

* * *

Я не писал — события наползали. Эти дни в Кёльне был фестиваль австрийско–немецкой поэзии в Литературхаузе, и действо это с мастер–классами и чтениями продолжалось три дня. Сегодня разъехались. Меня позвали для разных знакомств и читали меня в переводах — Хендрик Джексон и поэты круга издательства Kookbooks. Это поколение между 30 и 40. А хозяйка и гл. редактор издательства Daniela Seel оказалась 1974 г.р. — девушка весьма неформально выглядящая (один чулок — белый, другой — чёрный и, кажется, только что спрыгнула с велосипеда). Относятся к ней все с обожанием, ведь она, говорят, сама интересно писала, потом оставила это занятие и запустила издательство со смехотворной суммой, которое сейчас аналог американского The New Directions в области немецкоязычной поэзии и почти все их книги получают награды. И Джексон, читавший то в голос, то шёпотом (sound art) и Ульяна Вольф, выступившая с необычным для неё проектом макаронических стихотворений (срифмованы немецкие и английские слова) — блистали, но был там и самый странный австрияк Освальд Эггерр (1963), которого издаёт и Зюркамф. Он считается по–настоящему непонятным жителем поэтической зоны с выходом в бытовое сумасшествие, может пропустить какие–то части стихотворения и потом долго рассуждать, почему так получилось, и набрести на совсем новый текст. Прекрасный поэт Иоахим Сарториус, поработавший в жизни дипломатом, переводчик "Петерсона" Уильямса К. Уильямс, издал книгу вместе с фотографиней Roswitha Hecke о трансвеститах Плас Пигаль.
Кажется, в этой среде процессы чуть–чуть другие, чем у нас. Как раз социальные и документальные линии отодвинулись, а стали возможными ходы, табуированные в прежние годы —  миф, метафизика. Ценятся пространственные образы. Метафизика скорее похожа на аналитику, а пластическая сторона мне, конечно, понравилась (увы, я не очень–то их понимаю со слуха, но часто есть английские переводы). Это герметичность совсем другой природы, чем мне известная (надо подумать ещё). Муж Вольф — американец Кристиан Хауки (Hawkey) связан и со Школой языка и с Ашбери и сам очень визуален, при этом огромная скорость трансформаций вещей и событий, короче, множество аргументированных превращений, не уводящих текст совсем в сюр, но в экспрессивность. С людьми этого бэкграунда мне легко общаться — то, что мне недоступно как слушателю в аудитории, становится яснее в разговорах. Я ощутил барочный и возвышенный (но сухой) дух на этих чтениях. Продавать книги на развале в фойе явился сам хозяин знаменитого кёльнского магазина Клаус Битнер (так и магазин называется, аналог St Marks на 3–ей Ав. в NYC, чем мне когда–то грезился наш Ad Marginem, да сорвалось!) Это человек легендарный, и если знает, что перед ним не просто покупатель, а и автор, он преображается — он кладезь сведений. В зале, где читают, никто не дымит, не прячется в тарелку, как в ОГИ — ценится чистота фонетического континуума.

* * *

С ужасом смотрел выступление американского кандидата макКейна, где он орёт: fight! fight! Надо вообще–то прекратить заглядывать в  политические разделы. С австрияками ты угадываешь. Вообще  после этого фестиваля у меня возник интерес к немцам — они хотят меня пригласить весной на чтения в Дубай, если я смогу владеть микрофоном (не уверен). Но в любом случае, это дружественная и заинтересованная  реакция. Москва после <книжной>ярмарки оживится. Дело в том, что лето было очень важным. Снова культура отстаёт от политики.  Померкли какие–то произведения, писательские голоса. Страна стала чуть–чуть другой сейчас. Мне это уже ощутимо. Но сформулировать пока не могу. Вступает в форму какое–то новое безразличие (в мире), страны не знают,  как реагировать на агрессию нескольких игроков, ведь в Европе совершенно никому неохота вмешиваться в какие–то американо– кавказко–российские разборки.

* * *

А здесь чувствуется, что запущен LHC, он  же БАК, большой андронный коллайдер.  Соударения ощутимы. После Вавилонский башни второй по амбициозности проект. Я просто в восторге, читаю массу материалов о нём. Какая красота под землёй! Настоящий миф. Как высадка на Луну, нет, даже серьёзней. Алхимия. Очень в духе того региона, где он расположен.

* * *

Редко я открываю китчевые сайты, но сейчас полез из–за К.*см. примечание ниже Всё же он у меня дома бывал, я у него... Давно это было. И я к нему таскал Соснору, помню (Соснора вышел из мастерской, обвёл на Тургеневской совиным взором площадь, увидел надпись на крыше "Летайте Аэрофлотом" и заключил: "Я тоже могу как К.") На этом Open Space много о К. А Илья, естественно, это самое сильное напряжение в желании преодолеть китч и полная невозможность это сделать. А в поэзии начиная с 90–х — китч, китч. Ни одного почти нового разработчика формы (ну, пара имён). Вчера обнаружил, что ранняя статья Клемента Гринберга "Авангард и китч" переведена на русский. Есть и оригинал в интернете. Это классная, смешная, иногда точная и наивная старая статья 30–х годов будущего защитника абстрактного экспрессионизма (о котором теперь мы знаем, что в пропаганду его вкладывалось ЦРУ, ху–хи!). У меня Гринберг на полке, 4–й том, как раз совсем поздние статьи (50–60–е) по культуре и визуальному арту. Без него мне было многое трудно понять в Америке (и не только). Короче, почитай, если будет время. Мне там нужна была одна–другая цитата, я полез в Гринберга, где есть рефлекс на  соцреализм (совершенно справедливый).


* Известный российский художник.вернуться

* * *

Я снова в фазе амбулаторного лечения (не надолго), и мне снова доступен интернет. Плохо без связи — в клинике нет ни WIFi ни какого другого подсоединения. А мне здесь ещё полтора месяца. Катю сменил мой папа, мы сняли небольшую квартиру, однокомнатную, существуем как в экспедиции.
Собрал писавшийся в разное время, разные годы то по строчке, то по стихотворению цикл "Дирижабли", и оставил его в каком–то для меня законченном виде. Там соотношение прямого времени (сюжетного) и эллипсисов (ассоциативного) таково, что большей информации не нужно. Больше к циклу не возвращаюсь. А интересно, сколько требуется сюжетной "дозы" — кажется, почти не нужно, ассоциативность настолько сильнее прямой информации... Незаконченные вещи самые привлекательные...
Ещё читал о премии Кандинского. Это какой–то китч, да и неприятный по агрессии. Думаю, Гройс*см. примечание ниже посмеялся, он–то понимает, что уничтожая второй план, понимая образ напрямую, возникает плоская чушь. А именно современные медии требуют буквального и прямого понимания. Актуальное искусство.


* Искусствовед Борис Гройс, живет в Кельне.вернуться

* * *

Ты набросал чудесный панорамный обзор — картина почти карнавальная и в городе и в головах, и даже в твоей квартире… Пресса пугает народными волнениями и пустыми прилавками. Саша Кабанов, главред журнала ШО в Киеве написал сегодня, что у них закрываются куча журналов, но ШО пока стоит.  Все пишут о том, что грядёт какая–то стратификация российского общества, поправение, патриотизм и т.д. Премия Кандинского меня впечатлила. Посмотри на OpenSpace, где искусство.

* * *

Sent: Saturday, February 28, 2009 6:13

Саша,
я медленно читаю*см. примечание ниже, сейчас в точке, где возникли руины Москва-Сити. Это гибкая, тончайшая проза, где история дана в обратной перспективе. Я получаю  
удовольствие от каждой фразы. Короче — читаю эту философскую повесть, которых в России, наверное, и не было.
Пишу тебе, Твой Алёша


* Речь о повести "Сотворение шедевра или Пьета Ронданини".вернуться

Сейчас на сайте 0 пользователей и 398 гостей.
]]>
]]>
Контакты:
Екатерина Дробязко
Владимир Петрушин