Спустился к озеру. Черная шапочка, белая шея и манишка цвета запекшейся крови. Прям стигматы, клювом себя изводят, столпники. Аисты-епископы. На кустах бамбука сидят. А под ними читалы расхаживают, олешки пятнистые, щиплют азбуку природы на уроке природоведения. На это разночинное озерцо ходят все лесные обитатели. Выйдет мишка, нарисует Шишкина на бревне и опять в чащу скроется краски готовить.

Катя Дробязко, жена Алёши Парщикова, пишет мне, что вышла Алёшина книжка «Минус-корабль», будет презентация в Москве, вот бы ты, говорит, снял видео, сказал бы что-нибудь на фоне слонов, джунглей, а мы там на экране покажем. Ах, милая Катя. Значит, так ты себе это представляешь: сижу я на фоне выходящего из зарослей слона или тигра и читаю Алёшины стихи. Светоносная минута, прощальная. Но что-то надо придумать, да.

Большая белая цапля, сама на себе женатая. Не шелохнется и так вечность может простоять на одной ноге. А зрачком миры процеживает до сухого остатка с головастиком Вишну на дне. Медитация. Взмыла. Хорошо летит, почти как я.

Алёша. Тридцать лет близкой дружбы. Один из считанных собеседников, последних, все ушли. Где он сейчас, на каких небесах — между Гоголем и Теслой?

Вот что надо. Поехать в Карнатаку, там на заброшенном хуторе древний храм Тримурти с очень особой аурой, солнечной, теплой, и колонны портика поющие — бум-бум костяшками пальцев — как по нотам. И священник Нагендра такой же солнечный, семисотлетняя храмовая династия по отцу. Симпатия у нас давняя бессловесная. В последний приезд, когда я друзей привозил, он меня вдруг обескуражил — поручил вести ритуал, а сам отошел в сторону и улыбается. А в другой раз мы с ним праздничную расписную корову из алтаря пытались выдворить, это Понгал был, день урожая и солнцестояния, угощали ее подношениями, а потом она нас, еле выдворили. Вот, поехать туда, присесть в алтаре, когда храм пуст, а он почти всегда пуст — дальний хутор, и попробовать поговорить с Алёшей — оттуда, из Троицы, из этих зыбких солнечных дней зарождения мира с фигурой первослона Айравати — на тот свет, к Алёше. И пуджу для него сделать вместе с Нагендрой. Да, надо ему позвонить. Но он говорит только на языке каннада. Может, Прабу попросить, он оттуда родом? Вышел на дорогу, джип меня обгоняет и останавливается, выходит Вики. Спрашиваю, не говорит ли он на каннада? Нет, но его напарник может помочь, правда, по-английски он не понимает. Набрал номер. Говорю Вики на английском, он переводит напарнику на тамильский, и тот уже произносит на каннада Нагендре. И в обратную сторону тем же макаром. Оказалось, Нагендра в отъезде эти дни, советует мне поехать в другой храм, такой же древний и в этой же стороне — в храм Лакшми, он предупредит священника. Что ж откладывать? Переоделся в белое и поехал.

Хутор назывался Калали. От главной дороги надо было добираться проселками. Храм еще издали выглядел необычайным. Могучий, древний, надвинувший, как шапку до бровей, тишину. И вокруг пустынно. Только высокие, выше храма, дощатые башни, в которых томились праздничные колесницы с фигурами богов и богинь. Хутор несколько в стороне, одноэтажные цветные домишки и вереница женщин в ярких сари и большими горшками под рукой, выстроившихся за водой к колонке, а набрав, несли эти горшки уже на голове.

Храм был заперт. Обошел его по пустырю и краю леса. В единственном ближнем доме дверь была приоткрыта, я заглянул: в глубине сидел на полу пожилой индус и обедал. Я спросил о священнике, оказалось, он уехал, будет завтра. На пальцах попытался объяснить ему, что мне надо бы в храм, не знает ли он, кто мог бы помочь? Он кивнул, отодвинул миску, снял со стены связку ключей, и мы вышли. Он отпирал замок за замком, отодвигал засов за засовом, я уже сбился со счету, сколько их. За первой дверью была другая, третья, на подходе к алтарю, исполненному из золота, последняя. Света в этот час в храме не было. Уж не знаю, как и почему этот ключник так мне доверился, ни единого слова не проронил, просто открывал, видя, что мне нужно пройти дальше. А когда я наконец присел у этих мерцающих золотых врат в гарбагриху, он исчез во тьме и вернулся с затепленным напольным подсвечником. Я установил камеру, показал ему рукой, что мне надо остаться здесь одному и на часах отметил полчаса, он кивнул и растворился. Хороший знак, подумал я, всё, кажется, складывается. Храм Лакшми. Богини красоты и процветания. Как и та гречанка, вышедшая из пены, только эта — из молочной. Включил камеру, хотя что говорить и с чего начать, не знал.

Ну здравствуй, Алёша.

И замолчал. Но потом потихоньку начал что-то говорить — о беде и счастье. Об отклике мира, который, как пес, радовался, когда он его выгуливал и отпускал на свободу, об этой их обоюдной страсти жить в длящихся днях творенья, где еще все возможно, где краски еще не просохли. Где-то на этих словах в храме вдруг зажегся свет. Большая крыса вышла из алтаря и привстала на задние лапы, сложив на груди передние. Вахана Ганеши, индийского чудотворца. Посидели так в тишине. И снова погас свет. Я еще что-то договаривал, вспоминая, как он ждал и мечтал, что кто-нибудь из его друзей создаст поэтику рая, но сам писал ее всю свою жизнь. И радовался моим письмам из Индии. Майя, головная боль без головы. И две молекулярных двойных спирали в людей играли невдалеке.

А потом, на обратном пути, в вечернем автобусе, который шел через заповедник, всплывали строчки Алёшины про минус-корабль и как-то невольно перемешивались, чередуясь с другими — из десятой мандалы Ригведы. А в окне к дороге выходили слоны в последних лучах заката, но скоро совсем стемнело, да и автобус вдруг опустел.

Алексей Парщиков:«Минус-Корабль»