Капли дождя над морем большие, как вниз черенком отвёртки.
В мягком наплыве усадьба и панорамы без чётких границ.
Плащ её длинный между деревьев по ходу меняет оттенки.
Что-то в ней от офицерской линейки — в повороте эллипсов и ресниц.

— Мне надоело, — она говорит, — быть колесом во прахе, заложницей лотереи.
Случай меня поджимает и, забегая вперёд, держит — на неподвижной оси.
Листаю «Историю дирижаблей» — исполинские оболочки падают на колени,
переламываясь о землю, качаясь и вспыхивая — хоть святых выноси.

Выносят святых. Лотерейные барабаны — вращаются. Катастрофы
величавы, если выпарить звук и чёрные дыры — стравить.
Геодезисты глядят друг на друга в упор, по карманам тротил расфасован...
Запросто выкинуть руку вперёд и Солнце остановить.

Движется вместе с Землёй корабль над облаками, не сходя с места,
с места под Солнцем. А здесь у меня — дача с башней, шпионы и гжель.
Над проектом колдую — что же делать ещё под домашним арестом? —
чтобы урной пылал погребальной — километрами — дирижабль.

Снилось, что дали мне хлеб легче воздуха (объект в форме круглого хлеба),
в нём внутри стадион и в разгаре игра — миллиметр горький зерна.
Я бегу по песку, я пускаю его — в филигранное тёмное небо.
— Осторожней, там толпы народу, даже если ты застрахована в фазе сна...

А поутру я брожу, как охранник уранового могильника,
пробы беру и сверяю с таблицами, делаю йогу: себя гляжу на просвет.
Куда делось светило? Как циркуль в пальцах Коперника,
я висну над явью нейтральной, смущая углы планет.

В моём вымытом доме на гравюрах шары, зазевавшиеся в очагах и зияниях,
аэронавты летят на причальную мачту, но она постоянно у них за спиной.
Настоящая буря. И куча растений, которым я не знаю названия...
Хитрые пожиратели Солнца — змей воздушный и водяной.

Может, я зацепилась за какие-то грабли в своём неуклюжем наряде,
Может, я запустила компьютер не с правой, так с левой руки?
Может быть, переставила книги не так, как угодно природе?
Отражённая башня раздвоилась в пруду, как развязанные шнурки.

Только вот моя запись в тетради: Солнце не преодолело
линию горизонта. Виды не повторились. Время держалось плашмя.
Часть деревьев осела во тьме, часть прорвалась на свет пустотелый,
гневно множились безделушки, но образовался завал, защитивший меня.

И пятилась бестолково фауна в поисках рассвета,
белковые и каменные твари покидали нажитые места.
Из Сахары пришла эта щербатая особь с ушами, словно кассеты,
и мерещится в белых температурах на кромке ледяного щита.

Это просто, как в классе, по учебнику Пёрышкина: вагоны
тормозили, но скользкий багаж с пассажиром свой путь — продолжал.
И пока разделялись начинка и контур на две чёрно-белые зоны,
нахлобученный на траекторию, смещался в ночь дирижабль.

И с ночной половины планеты уже виделись неразборчиво
командиры Навина, утомленое Солнце наивное на лбах перерезанных горожан
На приборной доске навзничь падали стрелки. На поверхности борта
остывали пластины. И съёживался дирижабль.

И она принимала его за одну из небесных отдушин.
На три дня заблудилась в подвалах: пила и писала скрижаль.
И казалось ей (страшной, нелепой, ревнивой, сошедшей с катушек),
абордажи миражей, мираж абордажей роил обесточенный дирижабль.