У Аричкина, фамилия которого на самом деле была Баринов, но извратилась в школьных дразнилках, был папа, крупный начальник угольного предприятия, названия он и не ведал которого. У папы был в шестикомнатной квартире, построенной пленными немцами, в личном кабинете — пистолет. А какие грузные лежали на тогдашних прилавках пугачи, свинцовые шпалеры, револьверы с барабанами и пробковыми затычками на стволах, взрывающихся так шумно, что у многих недотеп ломались пальцы!

Дверь в папин кабинет была пожизненно заперта, а папа угощал нас великолепными обедами с красной рыбой и всякими всячинами, жратвой с кроликами, напичканными черносливом, хотя, однажды, внешне хтонический, тотемный, этот неторопливый, облизывающийся мужик под коньяк предложил закусить грузинским стручковым перцем, после чего мой желудок еще пылал два дня, крестилась молния внутри, и мы не целовали школьниц в ту вечеринку. Зверь был папа, ясно, — затылок основателя напоминал мюнхенских генералов, продавших Чехословакию перед второй войной. Такой морщинистый, складчатый затылок, который можно найти в кинохрониках и который кадр есть в «Обыкновенном фашизме» Ромма.

В последнее летнее воскресенье вызревал и искрился День шахтера, и Аричкин с окрестным бравым квартальным негодяем решил прошвырнуться по садику с идеологическими изваяниями, назывался парк Щербакова (кто такой?) недалеко от городского пруда (ставка — это по-украински). Шли. В сумерках искатели приключений набрели на некого спящего под кустом пассажира, типа пролетарского вида, и сходу смазали ему ногой по башке, понимая, что безвозмездно. Голова беспечно откатилась в сторону. Она была кем-то предварительно отсечена и вновь пришвартована к телу усопшего еще до явления моих приятелей. Помню, что Аричкиного компаньона звали Маруся. Малый последний был без моральных границ в обращении с чужим телом — простой и наглый юнга провинциального мегаполиса. Однако нежный дебил Аричкин воспринял происшествие в самом опустошающем для себя виде и сперва прыгнул в пруд с диким воем, а, выпроставшись из водоема, сдался в психиатрическую клинику и, как следствие, пропустил первую четверть в нашей средней школе. Аричкину сделалось страшно-престрашно от происшедшего в День шахтера: закономерный, казалось бы, испуг тихого индивида. И все-таки испуг его не был закономерный, а из ряда вон. Ведь мы видели все вокруг воображением эпика, так складывалось наше дедуктивно-индуктивное мышление.

Например, однажды, в Киеве, на Теличке, в районе, что лежит вниз по Днепру за мостом Патона и Выдубецким монастырем барочного стиля, неподалеку от республиканского своза макулатуры, перемалываемой для рубероида, где я бродил часами и нашел, оплошно, собр. соч. В. Жуковского и марксовское издание Тютчева, короче, решили выстроить очень высокую трубу и сделать на ней партийную надпись по ободку на самой верхушке, всего несколько букв, но таких больших, что всякий раз на круглой трубе с одной точки обзора можно было видеть только 1,5 одной какой-либо буквы, и для осуществления дела развесили по всему городу до самой Куреневки пригласительные объявления: мол, всякий смельчак, кто возьмется писать на такой головокружительной высоте, получит денег — на две легковые машины хватит. Двое назвавшихся за неделю исполнили задание, и весь город с разных холмов следил за нелегкой работой и эмоционально реагировал по ходу появления надписи. Люди перезванивались из своих районов по кругу и докладывали, какая литера уже видна из их пункта. Наконец, маляры завершили дело и для понта под занавес, понимая свою популярность в народе, прошлись по торцу трубной стенки толщиной в три кирпича, а поскольку они на радостях не пристегнулись и были нервно неуравновешены, их так и затянуло в трубу, куда они попадали и разбились насмерть, это понятно, но вечерние газеты описывали происшествие с космической точки зрения. Автор заметки утверждал, что маляры умерли еще до того как долетели до дна трубы, — их тела разбились о стены во время падения. Естественно, труба покоится на земле, которая вращается, и тела, находящиеся в длинном свободном падении, рассуждал журналист, естественно, опять-таки, дождались, пока стена трубы вместе с планетой не нагнала их, мчащихся вниз по справедливо отвесной траектории. Угол сместился и — бац! — все дела. Подобным образом вращение земли демонстрировал Фуко со своим маятником, и этот маятник по сей день запускают в Трапезном храме Киево-Печерской Лавры, и все заканчивалось в упомянутой заметке какими-то эталонами, хранящимися где-то «в Севре близ Парижа», что как-то не точно, если речь идет об эталонах, где ирония неуместна, и Севр, куда нельзя поехать без визы, додумывал читатель и мы, школьники, вместе с ним. В атмосфере такого чудовищного рода моделей мира и их описаний мы существовали и впитывали, так что для меня реакция Аричкина на катящуюся голову была непонятна, — я думал, он тренированней. Не исключено, что Аричкин испугался не самой головы, а тому, что она была отрезана, как он выражался, «не ровно», что шокировало Аричкина, не знавшего анатомию и не представлявшего собственного состава.

Возмущался педагог по физике Шурик-Бобик, который всегда излагал с белой пеной, раздувавшейся на губах, шипела ботаничка Анна Бананьевна, говорившая баском с дефективными аллитерациями типа: «фатит про фощи перефодим к фойным», незлобливый пеник, разучивавший с нами старушку-марсельезу, и на его переменах мы бегали в магазин «Диета» за коржиком, а магазин этот мало тогда отличался от американского супермаркета.

Вызволившись из лечебницы, лишенный тщеславия, Аричкин не стал заурядным авангардистом, которым психушки отпускают в кредит известность и «вдохновенье в долг», он решил посетить своих родственников в Ростове-на-Дону. Сел, дикий, в дикий кукурузник и, блюя и таращась по сторонам на огороды, допрыгал в самый город и забаррикадировался у нечаянных родственников, с которыми и познакомился заодно. Но предки! Предки нащупали Аричкина и затребовали сына на порог.

Чтобы откупиться от неотвратимых наказаний, Аричкин, зная, что в его родном городе существует дефицит куриных яиц (а бывало, что и бритвенные лезвия были делом загадочным, да и спички), купил парнишка наобум 400 яиц, проверил их на просвет, погруженный в отвлеченные думы, и уложил их в гигантский браконьерный невод, обнаруженный в гараже своих дядек. Забрался Аричкин в кукурузник, четырехкрылый летательный аппарат, в котором провел 4 часа, и его тошнило, а под крылом наливалась пшеницей степь, просто для красоты. Приземлившись, Аричкин не подчинился общим правилам депортации с борта самолета. Не дождался он, пока подкатят трап, а в сумме получилось то, что он снял с петли зеленую выходную дверь и с сеткой яиц шагнул в бездну (слава Богу, уже когда кукурузник остановился на бетонке). Грохнувшись с сеткой, а точнее в нее самое, Аричкин выглядел свято. А что творилось у него внутри, можно только представить по рентгенограмме. Аричкин сломал левую ногу, загубил оптовые яйца и план спасения. Соученик орал и путался в желтках, был солнечен, как ромашка.

Сам по себе Аричкин казался мешковат, пирамидален по сложению, всегда носил мышиный пиджак на вырост, сливового цвета шелковые нарукавники с резинками, в глазах его паслось недоумение по поводу всего, что он видел, а главное — ноль самоуверенности. Он любил звонить в дверь, тереться о косяк и произносить: «Ну вот».

Мораль ко всяким хитросплетениям в мои школьные годы притягивалась за уши «из другой оперы», как фигурально выражались восточноукраинские педагоги, а они всегда выражались фигурально и развесисто. Так вот, напомним себе, что до сих пор естествоиспытатели и дрессировщики крокодилов не зарегистрировали продолжительность их жизни, т.к. нету свидетелей их естественной смерти. Рептилиям достаточно закашляться или оцепенеть от любви, подвернуть коготь, чтобы их тотчас сожрали соседи по водоему. Аллигаторы должны быть аллертны, видеть сквозь сомкнутые веки — или их вмиг поделят коммунальные гады... Постепенно умнеющий Аричкин, показывая эрудицию, говорил: «Крокодилы не умирают в своей постели, как Некрасов на полотне Крамского». Выдумщик! Аричкин, который оступился, и педсовет не простил ему. Этот «террариум» можно было найти не только в детстве или в странах определенной экономической формации, конечно.

И пропустил Аричкин еще четверть. Никто не видел, как умер от старости крокодил. А кто видел человека, сочинившего анекдот? — спрашивал меня Еременко.