СПб для меня всегда был местом обитания заповедной российской богемы. Как на площади Ларго Аргентина в Риме, где на развалинах четырех древних храмов мелькают больше 400 кошек, живущих в святилищах, питерская богема смотрится загадочно и великолепно среди бывших имперских дворцов и коллекций искусств. Именно эти свободолюбивые люди придают городу творческую озабоченность и тревожность, — своей импульсивностью, одержимостью или расслабленностью они снимают паническую атмосферу играющих вабанк мировых столиц. Здешняя артистическая публика появляется в облюбованных местах, находит баланс между воззваниями к миру и эхом своих голосов, уводящих в архитектурные лабиринты уникального полупустого города. Да, здесь прошел самый интенсивный период новой русской истории, осознала себя культура, с которой мы пока что держим непосредственную грамматическую связь. Эта культура жива, как бы ни было скомпрометировано понятие истории в наши дни, и ощущается людьми с любой степенью IQ. Например, полковник британской армии Тим Коллинз выдал такое напутствие участникам военной кампании: «Ирак — это сама история. Здесь был Эдемский сад, случился Великий потоп, тут родился Авраам. Ведите себя осторожно».

В Питере археология и реставрация организуют городскую деятельность. А чем еще там можно заниматься? Писать стихи. Или практиковать медицину, хотя это тоже тип реставрационных работ. Так у меня и осталось разделение на археологов и реставраторов по отношению к населению СПб.

Питер — самый молодой из столичных городов христианской цивилизации: он, как ни парадоксально, моложе Нью-Йорка, символа новизны. Но СПб не пережил постмодернистского стиля в архитектуре и этим резко отличается от городов Европы, где можно встретить все исторические стили застройки, если города не были уничтожены в войну. Внешний облик Питера словно отделен от второй половины 20-го века рвом забвения. Та волшебная часть города, которая еще может нравиться и вызывать любопытство, заброшена в прошлое и напоминает романтические творения Джованни Пиранези, его «Круглую башню» например, или «Фантазии о величии триумфальной арки», выполненную в вишнево-коричневых тонах. Феномен незаходящего в ночные часы июньского солнца, когда можно видеть свою тень длиною, наверное, метров 5—7 (в форме лежащей ростральной колонны, если положить руки на затылок), только обостряет фантастичность этого места. Освоясь в зоне забвения, образ СПб в воображении легко ставится на «обратную перемотку» и возвращается в чухонские болота, по сюжету «мама, роди меня обратно».

Почему-то, несмотря на готовность искать в СПб высокие ценности (я действительно нашел там друзей, книги и понимание, пережил минуты благотворного удивления), прозаический ряд моих редких поездок в СПб упорно тяготеет к анекдотам, в которых я не вижу ничего поучительного. Возможно, — но я не уверен — в этом факте сам по себе затаен смысл.

В первый раз я приехал в СПб из Киева, распаленный примитивным представлением о полярности города на Днепре городу на Неве. Частично это ожидание подтвердилось, хотя вся история лежит вне заданности, которую я себе навязал для удобства и из дурацкой надежды, что классификации придают уверенности. Я имел определенное задание в СПб, которое само по себе не было поводом для поездки, но невидимо поддерживало идею путешествия.

У меня был друг, таксидермист по профессии, что редко, но и друзья встречаются нечасто, таким образом, у меня был друг таксидермист. Его звали Брусиловский, он служил в зоологическом музее, а работа с чучелами на дому приносила ему кое-какие карманные деньги. От него я должен был передать в Питере пакет, в котором было что-то необходимое для работы другого таксидермиста, его коллеги. Я был посыльным, связным двух музеев, и эта просьба Брусиловского меня не обременяла и даже казалась серьезной.

Я приехал к другу, который жил на окраине Киева в частном домике с пыльным садом. В коридоре стояли деревянные бочки, где кисли звериные шкуры, подготавливаемые для следующих операций. Я не знаком с порядком выделки кожи. Запах и сырость в доме были тяжелыми, и я бы ни за что туда не «сунул носу», не будь мы с Брусиловским старыми друзьями. Он сам всегда ходил в элегантном светлом костюме, а не в джинсах, как я, и в кейсе носил смену крахмального постельного белья на случай, если какая-нибудь девушка согласится провести с ним ночь. Он был соблазнитель. Бабник, не скажу, что взыскательный. Но привезти девушку в его дом, провонявший шкурами хищников, было немыслимо. Перед тем как нагрузить меня передачей для своего коллеги, Брусиловский поделился новостью: сотрудники зоо-музея попросили его, как опытного зоолога, подержать в доме пару недель только что привезенную из экспедиции обезьяну, и вот — он согласился: орангутанг живет в клетке, в комнате с жильцами уже несколько дней. Здесь он ждет места в зоопарке, но если появятся признаки сумасшествия от холостой жизни, его заберут немедля.

Брусиловский сдавал угол пятерке ребят из авиационного ПТУ, которые проходили практику на заводе Антонова. Эти деревенские парни возвращались с работы совершенно оглохшие от рева авиадвигателей и разговаривали друг с другом только крича и жестикулируя. Но между прочим они еще и пели под гитару, когда к ним приходили девушки, чтобы разгрызть пару кульков семечек и выпить десяток бутылок крепленого вина. Теперь семечками делились с орангутангом, надутым грозным существом в клетке, которому пэтэушники были обязаны менять поддон, полный зеленой мочи с плавающими скорлупками, кусками морковки и какими-то белыми жирными включениями. Тонкостенный жестяной поддон был к вечеру полон до краев, и они выносили его по двое на двор и выливали, кажется, прямо на грядки с укропом. Как раз они это проделали, чтобы меня — гостя — не смутить беспорядком. После этого Брусиловский сделал им жест, чтобы они не обращали на нас внимания. Орангутанг, впрочем, тоже сделал вид, будто он в полной изоляции, и продолжал плеваться мелко изжеванными укропом и петрушкой, монотонно мастурбируя и хлопая глазами. Все, что «исходило» от животного, попадало прямо на веселую молодежь и плакаты с кинозвездами на стене, отчего девушки очень громко смеялись, почти до слез. Гвалт стоял страшный, и Брусиловский решил, что я получу впечатление полнее, если осмотрю орангутанга в тишине, спокойно. Он снова проделал какие-то жесты: пэтэушники встали и, покачиваясь, удалились из комнатушки. Одной рукой мой друг затворил дверь, а другой резко открыл клетку. Не успели мы опомниться, как оконные гардины были разорваны на полоски, похожие на бинты — орангутанг действовал молниеносно, овладевая пространством комнаты крест-накрест, и вдруг замер: в этот момент Брусиловский взял в руку швабру и задом криво вытолкнул меня за дверь. Там, в комнате, шло усмирение орангутанга, и подробностей я не видел. Только через несколько минут дверь снова открылась, и Брусиловский, матерясь (что было ему не свойственно), победно указал древком швабры на обезьяну, уже с погасшим взором стоящую в клетке и ищущую что-то на своем животе. Ничего в этой познавательной сцене меня не смутило, кроме содержимого пакета, который оказался в поле действия орангутанга и был надорван: из него торчал бурый мех, челюсть, а когда я прикоснулся к свертку, из него выкатились три стеклянных глаза продолговатой формы. Брусиловский деловито перепаковал посылку, и я отправился в ночь, а наутро — в СПб.

У питерского таксидермиста не было телефона, и первые мои прогулки по городу были запланированы так, чтобы появиться по указанному адресу еще в рабочее время. У меня это не сразу получилось: на пути я задерживался то в одном, то в другом музее, и сверток, само собой, находился в моем рюкзачке. Наконец я добрался до нужного мне дома и познакомился с коллегой Брусиловского. У него была обширная мастерская и множество выразительных чучел. Таксидермист взял посылку и высыпал ее содержимое в алюминиевую высокую чашку. Зачем он так поступил, я не знаю, только результатом он остался недоволен. «Здесь на триста грамм меньше», — сообщил он. Затем вытащил поллитру, и я до самой ночи слушал его истории, впрочем мало имевшие отношения к СПб.