В 1992 г. скульптор Ульрих Рюкрайм открыл свою выставку в рамках девятой Documenta в промышленном пространстве двенадцатой шахты эссенского Зольферайна. Дело не в выездной акции Документы и ее концепции (традиционно проводилась в Касселе, а теперь практически во всем немецкоязычном мире). Эта экспозиция окончательно соединила индустриальную среду с зоной художественных высказываний.

Население Эссена, немецкого города, который можно найти только в расписании региональных поездов, ходит в хлопчатобумажных куртках и джинсах, а встретить дамский велосипед, чья рама предполагает юбку у наездницы, — удивительно, как горбатого, идущего вверх ногами. Про пешеходов можно сказать: они спешат между зданий, составленных из серых модулей в полоску, и всех воспринимаешь как чертежников или компьютерщиков. Головы или в наушниках или всегда в соединении с мобильным телефоном, а если уши свободны, заняты пальцы: при любой остановке упорно набирают на трубке номера; происходит это в транспорте или на станциях — всегдашняя готовность к коммуникации. Кажется, здесь отсутствует ценность приватного сообщения, и все разговаривают вслух, идя по улице с трубкой, обращаясь неизвестно к кому, а некоторые телефонные автоматы висят на стальных сияющих столбах посреди продуваемых площадей (вспомним, от противного, традиционную британскую плотно закрывающуюся пунцовую будку).

Это место чисто, проницаемо и оголено, и озираешься в поисках точки опоры и баланса. Кажется, что город сдует с поверхности земли и унесет куда-нибудь (но непременно на Север) его прозрачный шаблон, и должна быть какая-то тайна, якорь, держащий на месте пространство Эссена. На стенах некоторых домов — лаконичные черно-белые плакаты с голыми рабочими, прикрывающимися ребристыми шахтерскими касками. Плакаты шевелятся на ветру. Эти голые мужики прежде всего сообщают своим появлением следующее: посмотрите на меня, во мне нет ничего особенного, я такой же, немного отяжелевший, немолодой, внешне неброский, но спокойный за своих близких человек, как и мой настенный сосед, я только что принял душ после физической работы и готов выпить пива. Сколько бы кто ни выпил пива, но если сюда попадешь из какого-нибудь столичного города, любая мелочь действует отрезвляюще: полнота жизни здесь достигается очищением от иллюзий, в этом суть местного откровения. Подождем, однако, спасаться отсюда бегством на ближайшем поезде (полтора часа — и мы в Амстердаме!). Эссен — одно из галлюциногенных мест, на то и пустыня.

Нет, Эссен — преисподняя. Я люблю цирк. Хотя цирк и образ преисподней, в нем преодолевается зло. Итак, мы ездили в город Эссен в цирк-варьете по приглашению двух мировых звезд Криса Кремо и его жены Лены. Последняя — русская, подруга Кати, она выступает с хула-хупами, крутит 30 штук одновременно, преображаясь, как складной швейцарский нож, когда открывают все его отделения — полтора десятка осей, на которых пульсируют эллипсы. Воображение входит в штопор в буквальном смысле. Крис Кремо — швейцарский американец. Сказал, что жонглированию теперь учат в швейцарских школах, как раньше фехтованию, только резоны иные: сосредоточение и медитация. Учить жонглированию можно с возраста, когда ребенок начинает терпеливо воспринимать бессчетные поражения, ведь предметы постоянно падают и не слушаются, и многие дети воспринимают это болезненно. Но жонглирование учит технике баланса и погружения, это борьба с гравитацией, ощущение пространственности воздуха. В восьмидесятых Крис попал в Книгу Гиннеса из-за своего номера с сигарными коробками. По выражению одного спонтанного остряка, он поймал больше предметов, чем подбросил.

С нами пошел наш друг Миша Зелен, художник из Львова, живущий в Эссене, который задумал отснять на видеокамеру часть спектакля. Он снимал со своего места за нашим столиком, вечер шел себе и шел, как вдруг около нас вынырнула скуластая дама из администрации и попросила бедного оператора зайти за кулисы. Я отправился вместе с ним. Оператор свободно говорит по-немецки, я по-английски, и мы начали доказывать, что снимали только эпизоды с нашими знакомыми артистами. Тут, словно во сне, нас обступили клоуны, один из которых и заметил в зале красную точку на видеокамере и поднял тревогу. Клоуны спокойно говорят на двух языках. Я уверен, что вообще на всех языках, как представители подземного мира. Самым речистым и агрессивным оказался верзила в ореховом клетчатом пальто и разногабаритных башмаках, а самым затаенно-яростным — толстяк-чревовещатель. Этот лысый коротышка из тех, кого добивают и унижают в криминальных фильмах, кто валяется под роялем в кровоподтеках и кого надо казнить как растлителя-педофила, но его убивают просто так, для профилактики и развлечения, он — говорит пузом, но, конечно, не в ситуации нападения на человека с кинокамерой. Нигде, собственно, не было написано, что нельзя чего-то снимать. И вот, группа шипящих, сопящих, рычащих, исходящих бешенством клоунов потянула свои лапы к видео-камере, чтобы стереть все куски, где можно обнаружить их след на сцене. Только силовой гимнаст, тихий умница, стоял равнодушно в отдалении. Он полспектакля продержал на голове другого акробата, так что про его голову нельзя сказать, что «туда не ступала нога человека».

Выше я говорил, что население Эссена куда-то спешит, и это странный, казалось бы, глагол для гармонизированного провинциального быта. Тем не менее людей разгоняет здесь невидимое общее устройство, скрытое от глаз, да люди, может быть, даже позы меняют непредсказуемей, чем требуют видимые причины, но их рефлексы подозрительно равномерны, без скачков и нервозности, с механической твердостью и внимательностью к некому информационному источнику, с которым они соотнесены. Точнее, они не то что спешат и делают при этом что-то лишнее, но двигаются как-то иначе, с другой тактовой частотой, быстрее или замедленнее, и это как в танцевальном представлении: актер, танцующий, например, мастера по компьютерным цепям в офисе или смотрителя в музейном зале, все равно движется иначе, чем его прообраз или простой, никому не обязанный человек, зритель. Этот действующий на жителей магнит, компенсирующий кристальную ясность эссенских улиц и дающий форму всем другим образам города — знаменитая рурская угольная залежь, уникальный комплекс шахт и углеобрабатывающий завод, которым славится Эссен в истории промышленной архитектуры и опытов по организации труда. Под ногой — тьма природной стихии, и вырасти в ее присутствии, значит естественно получить отличие от других, кто воспитывался на равнине, в горах или около моря. Шахты — редкий тип городского памятника, реальной памяти, чьи пропорциональные корпуса вставлены как чип в электронный разъем, — он не превращен окружающей средой в безразличный объект, а продолжает излучать чары на подсознание присутствующих и управлять областями неподотчетного. Край вселенной, сумасшедшее место, заставившее даже эссенский справочник прибегнуть к метафоре: для описания этой грандиозной угольной шахты времен промышленной революции авторы сравнили ее с золотой эйфелевой башней, вросшей в недра!

Зольферайн, так называется этот горнодобывающий комплекс, был основан в 1847 г., а в 1881-м здесь открылся уже четвертый шурф, и к началу прошлого века больше пяти тыс. рабочих добывали 17 млн тонн угля. В 1932 г., когда Зольферайн слился с несколькими другими промышленными компаниями, он был вторым в мире по мощности центром добычи угля и его обработки, оснащенный самым совершенным для своего времени оборудованием тяжелой индустрии. Углеобрабатывающий центр и 12-я шахта были построены двумя архитектора-ми, прошедшими эстетическую школу Баухауза, — Фрицем Шуппом и Мартином Кремером. Их строение имеет две оси и симметрическое расположение, четкую геометрию. «Древние соборы придают городам и их жителям чувство identity, — пишет одна из брошюр, — ту же функцию берут на себя в индустриальную эру угольные шахты и прокатные станы». В 1986 г. шахты закрываются, правительство земли Северная Рейн-Вестфалия рассматривает заснувшее навеки предприятие как часть культурного наследия, и шахты трансформируются в музеи, культурные центры, творческие мастерские художников и дизайнеров. А два года спустя был организован фонд, координирующий поиск спонсоров и взявший под свое крыло работу по PR. Сейчас здесь можно послушать рок-концерт, «Тристана и Изольду», глотнуть пива под «Волшебную флейту» и съесть сосиску с карри-соусом и чипсами с майонезом и кетчупом. Именно в таком тоне написаны справочники, и все это так мило, наивно и душевно. И главное — правда. В помещениях, где из стен торчат сотни срезанных труб, где можно увидеть титаническую шестигранную гайку в человеческий рост и те самые черты индустриального взлета эпохи тейлоризма, без которых невозможно представить прошлый век с его войнами и пролетарскими движениями. Без которых не понять, как сильна была Германия в тридцатые годы, потому что, глядя на теперешнюю толерантную фазу положения вещей, немецкий капитализм никак не заподозришь в агрессивности. У Адольфа была фиксидея превратить угольный запас у себя под ногой — в алмаз. Поскольку химически и алмаз и уголь — все тот же углерод, такая утопия казалась воплотимой, и в Зольферайне собирались ученые, идеологи и маги для осуществления этой трансмутации. Да, но когда это было! Теперь кошмары романтической эпохи развеялись, и мы спокойно созерцаем профессорски-чистое современное международное искусство, полное уважения к своим критикам. Объекты искусства рассматривают специалисты и просто туристы, приехавшие, как сказали бы в старину, встретиться с прекрасным. Лица у зрителей из других промышленных районов внимательные и вытянутые, словно всю трудовую неделю они следили за производством особо прочных канатов, но здесь они могут расслабиться и, опять-таки, послушать «Волшебную флейту» и познакомиться с планом мероприятий.

В одном из самых больших помещений бывшего коксового завода размещена инсталляция Эмилии и Ильи Кабаковых «Дворец Проектов». Большой дом, построенный как восходящая спираль, чалма. Он красиво светится в темноте ангара. Переходя от комнаты к комнате, убеждаешься: в них все как в жизни: стол, стул, шкаф. Шкаф, стол, стул. Листки прилежно исписанной бумаги. Человек, сидящий к тебе спиной, в обыкновенной эссенской куртке. Ты мог бы быть на его месте, но место занято. Листки исписаны по-русски, в них вопросы о жизни и самоопределении человека. Думаешь, какой хороший этот человек, и хорошо, что в его комнате висят два ангельских крыла, следовательно, ангел ушел отсюда, использовав какие-то другие средства передвижения. Может быть... Но что гадать и преумножать сущности больше необходимого. Выше себя не прыгнешь, а там, внизу только грозный угольный хаос, нелепые подземные мимы, щелчки метановых пузырей и алмазные грезы дьявола.