Либретто оперы о жизни и смерти языка предполагает хор из 32 человек, по числу букв в русском алфавите, или 29 хористов, если текст будет по-немецки, или 26 — в английском переводе. В хоре могут участвовать дети и карлики — исполнять партии прописных букв, но необходимы вокалисты африканского, восточного и латиноамериканского происхождения. Отдельные партии должны отводиться грамматическим знакам: ария точки, ария запятой, дуэт тире и запятой, дуэт двоеточий и точки с запятой, ария пропущенной буквы и т. д.

Людвиг Заменгоф (1859—1917) был одной из самых впечатляющих фигур на переломе 20-го века. Он искал обобщений для языков и взаимопонимания в личной жизни, кажется, несуществующих людей, что и обратило его лингвистический проект в пыль.

Но миллионы поддались циклически возникающей утопии братства и вызубрили эсперанто.

Людвиг Заменгоф был поэтом, переводил «Быть или не быть», используя кроме инглиш русские и польские переводы знаменитого монолога, ставящего под сомнение веру и целостность мира.

Людвиг Заменгоф сочинял слепорожденные гимны своему проекту, к которому сам относился как к учению. Он разрабатывал проект теософической церкви Галлелитов, в которой службы проходили бы на понятном для всех языке, и, таким образом, собирался решить «еврейский вопрос». Совершенная ересь для иудаиста. Заменгоф фантазировал: «Мы перестанем быть летучими мышами, которые сами не знают, к какому лагерю животных себя причислить, и поэтому презираются и одним классом, и другим. Когда нас спросят, кто мы такие, каждый из нас сумеет ответить ясно и смело, без всякого заикания, краснения, невольной фальши и колебания: “Я происхожу из евреев, принадлежу к такой-то нации и к такой-то религии и мое имя такое-то”» («Галлелизм». Анонимная брошюра Л. Заменгофа, 1901). Им владели сумрачные химерические образы, но чистые помыслы.

Из романо-германских, латинских и славянских словарей он сконструировал всеобщий единый язык — эсперанто: корни, приставки, суффиксы и окончания одного слова могли принадлежать разным языкам. Людвигу Заменгофу был сон. Интернационалисту привиделось, что он находился среди нескольких людей на опушке леса. И тут один из его компаньонов сказал ему, мол, что-то ужасное произойдет, если три красные девушки выйдут из леса. Когда они появились, один из сопровождающих Заменгофа заорал: «Смотрите, три красных девушки вышли из леса!»*. И потрясенный Людвиг уверовал во множественность как таковую.

Людвиг Лазаревич Заменгоф родился в Белостоке, в имперской России, в польско-белорусском местечке. Он получил медицинское образование, разрешенное выкрестам, и стал практиковать в Варшаве. С лица он походил на Зигмунда Фрейда, в нем проступали типичные для изобретателей, виртуозов и домедийных знаменитостей черты одержимости и презрения к рутине. Подробнее не скажешь о такого рода внешностях именно потому, что они были вполне типичны для определенного отряда новаторов и слишком преданы общему промежутку истории.

Заменгоф получил профессию окулиста, и это ярко для сегодняшнего образа лингвистического новатора. Мы видим доктора включенным в визуализацию информации, инструментом будущего: круглый отражатель во лбу. Этим ухогорлоносьим зеркалом Заменгоф умерщвлял, как Горгона, хотя без злого умысла, формы естественных языков. Сам того не желая, он создал язык-суицид, самый мертвый в мире, родившийся с пулей в сердце. Для эсперантистского словаря он использовал индоев-ропейские корни. Подобное можно найти и в словотворчестве русских футуристов или Дада, но Заменгоф, конечно, был глух к модернистской эстетике. Полные примитивной назидательности и однообразной риторики, стихи Людвига Заменгофа напоминают баптистские песенки, иногда имитации псалмов.

Затея создания конвенционального языка была притягательной для Европы, чьи народы сражались за единство, еще не представляя, что это единство в конце концов окажется не территориальным или идеологическим, а специфически информационным. Для мертвого языка находилась вакансия в самой реальности: количество мертвецов прогрессировало в войнах и революциях. Слово, приравненное Маяковским к штыку, было терминатором, вестником уравнения: пришедший с мечом от меча и погибнет. Безжизненная языковая машина Заменгофа была все же слишком арифметична, наивна и неповоротлива, обречена на навязчивое коммивояжерство и вымирание уже во второй попытке доказать свою конкурентоспособность. Трудно не сострадать (и не сопротивляться этому чувству) попытке обращения к чисто человеческому ресурсу для создания утопии, логика которой неоспорима, а жизнеспособность обречена. В действительности, универсальные языки, возникшие после информационного взрыва, — это машинные произведения, откровения и наития математиков. Юрий Лотман в книге «Культура и взрыв» писал: «Передача информации внутри структуры без памяти действительно гарантирует высокую степень идентичности. Если мы представим себе передающего и принимающего с одинаковыми кодами и полностью лишенными памяти, то понимание между ними будет идеальным». Мертвый язык абсолютно подходит для передачи сообщения. Азбука Самуила Морзе успешно унифицировала коммуникацию и вышла из употребления только в конце XX века.

Почти в каждом университетском городе, в Лондоне, в Киеве, в Цюрихе или в Запорожье и Дели, собираются энтузиасты эсперанто, хотя на этом языке не написаны тексты, сформировавшие актуальные идеи, повлиявшие на умозаключения и теории. Однако на эсперанто переведены Толстой, Достоевский, Данте, Ибсен и Сартр. Но там, в пространствах эсперанто, «сброшенные с пароходов современности», они живут, как беспамятные электронные псевдонимы, не авторы. В умозрительных библиотеках Борхеса обыгрывается образ смешения языков и Вавилонской башни. Эсперанто, само собой, представляет вариант вавилонской инициативы. Самый известный образ этой башни — брейгелевский, но у художника есть и другая картина, изображающая связку слепых, ведомых слепым поводырeм. На содержательном плане эти картины иронично гармонизируются в образе самого окулиста Заменгофа, который окривел на один глаз к концу жизни. Тщетность предприятия, направленного в никуда. Правда, само слово «эсперанто» означает «тот, кто надеется».

«Земля свободы, земля будущего, я приветствую тебя!» — обратился к конгрессу эсперантистов доктор Заменгоф в 1910 г. в Вашингтоне. На фотографии 1911 г. господин Заменгоф торжественно плывет в банкетном, пышном, как клумба, ландо — генералиссимус языка, в окружении поклонниц и обожателей, уже готовых к экзальтациям Игоря Северянина и вступлению в постиндустриальную эпоху: кумир съезда эсперантистов.

«Но внезапно сделался шум с неба, как бы от несуществующего сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились; И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещавать.» (Деян. 2:2—4). Врубель воспроизвел это событие на потолке Кирилловской церкви в Киеве, на Куреневке. Церковь располагается на территории больницы для душевнобольных.

* Marjorie Doulton. Zammenhof Creater of Esperanto. London, 1960.