Вижу: сидишь аккуратный за праздником с твёрдой бородкой,
думаешь: мама, где твой смех довоенный, благо разгадки,
что кому предназначено, азбучный режут арбуз, раздают ломти,
и если сравнить ожидание глаза с итогом, получится кстати -
уменьшатся вещи сродни, словно вынутые из воды, а другие
чуть увеличатся, словно обведены карандашом, где ж вы, тугие
туфли дарительниц в мреющих платьях, очкастые папироски и модницы чересчур?
Вижу, сидишь за столом, а бродил, хмелея от хищных речуг,
сочинитель, и волосами тянулся к насущному небу, на цифре рока -
33 - катился во мрак музыкальный, как денежка веку на око.
Ты был юн и хотел поступить, как твой Боже с гордячками города:
отнять у них звёздочки и булавки, цепочки и луночки, корты,
где они закалялись ракеткой, и тюбики с пудрой, висюльки
гипнотические, и магнитные банки с лосьонами, и свистульки
для подзыва собак, и собак, и эллипсы-клипсы, и общий на шее обруч,
шубки, платья, рубашки, бюстгальтеры, трусики, полночь,
таблетки и обувь, какая возможна для танцев, для лыж, процесс
прохождения сквозь закипающие зеркала, т.к. сам ты - нарцисс,
путавший ножик и зеркало, резавший зеркалом рыбу, а перед лезвием
хорохорился дольше, чем яблоко будет ржаветь на разрезе.
Слышал ты больше, чем видел, но то, что неслось в роговицу,
было: свет не гнётся, а тьма не выпрямляется, для очевидца
всё искажалось, так поле пшеничное перемещалось на восковой
стадии от серебра в темноту, как зажжённая дверь душевой,
где уже не узнаешь ту, что сплела из себя для тебя клетку,
в светлое воскресение локоть за коленку, локоть за коленку.

Каждый из нас от начала вдыхает небесный залог, но в обмене
жизни своей на чужую, на спирт, на кувшинку в затоне - Елене -
этот запас исчезает, и ты, тамада пикников и блесна любопытства,
ныряешь под остров плавучий на озере, чтоб освежиться,
однако в потёмках запутываешься, вверху из коряжищ дремучих
над водолазом со скоростью пульса растёт и качается туча -
там строится башня с часами, там стрелок таращится медь,
ты слышишь гудки и шаги, и спиной упираешься в новую твердь.

План расстановки чучел на огороде

Что делать? стучать ли ногами? кто - помощь? что следом грядёт?
стать ли деньгами? ли умовладельцем провинции? лилией? Был огород
весь исклёванный птицей, казалось, съедят добела чернозём,
бурьян не буянил на нём, и ничто не роскошествовало, трём
пугалам - ты заключил - под силу стеречь эту пядь от ворюг,
три шеста ты вырезал для основы и столько же меньших - для рук.
Как лопнувший ёлочный шар оставляет в уме колючий пустяк,
так эта охапка вморочила в сон тебе координатный костяк
всей мироколицы, и ты разделил их комплектами на три креста,
палки связал бечевой, но не туго, с запасом, в проекте своя простота:
храбрая птица сядет на руку страшиле - качнутся качели плеча и - бабах! -
горизонт приподнимется, трубы сыграют, вес опрокинется в страх,
птица умчится; итак, в трёх местах огороженной прямоугольной площадки
были вкопаны рамы для будущих пугал, - для пугала с едкой пищалкой;
трапециевидного; для шарообразного с частой трещоткой; и для немого -
пирамидального (план см. на рисунке); без голов голодала основа.
Голова из гитарного грифа с колками, как ломоносовский сделан парик,
с флюгером голова, и зияет пропеллер, чтоб туманны черты, и голова пик.
Ломоносовец вора шарашит сходством со стеклопевцем, славу имущим,
мельничка-флюгер стирает различье меж фасом и профилем - это гнетуще
для всякого глаза, а пика у третьего пугалы просто опасна.
Только ты головы им нахлобучил, очистилось небо, и воспряла капуста,
и тучка взошла и переломилась над огородом, и вышел чеснок!
Шинель и пальто, и старинные джинсы, и куртки, и всё, что ты мог
вспомнить, что мог бы носить, щеголяя не только обновой,
но разрядом прогресса - пластмассой эпохи Кеннеди и Терешковой,
где в полимере теснился мечтательный будда молекулой будд и молекул,
эти болоньи ты выволок из сарая и напялил на мачты; для человека
памятник страшен, когда зачехлён и под ветром скрежещет брезентом,
страшен вид неподвижного тела, лежанье в костюме визитном,
борода твоя будет из гроба торчать, так что издали будешь похож на рубанок,
так ты вспомнил о плотничестве и о связи небес и пелёнок.
Чучелом стать? - nevermore! Мёртвый просит воскреснуть. Об этом не ведают птицы:
что им страшила? - лишь экзаменатор везенья, и можно учиться
садиться ему на макушку то резко, то плавно,
чтоб ахнула банда коллег. Что же? Три безотказных капкана
ты поставил страшилам на головы, пусть птицам напомнят, как нам,
подобья об образах, пусть птицы оплачут пример, где герой - пополам,
пусть разделятся на две орды и сразятся зегзицы,
пусть погибший в капкане им крикнет - умрите, мы сможем обняться!

Фигуры стояли - не заговорщики перепродажи на месте святом,
и не святые, конечно, а пугалы, как под зонтом
воображаемым нежась, и книжки листая, и магнитофонную ленту жуя.
Ты уходил дорожкой на пляж. Они стерегли огород от жулья.