Я хочу написать о человеке, который жил среди нас, а сейчас в нас, и отличался, может быть, каким–то набором зашкаливаний, что, конечно, в итоге и определяет гения.
Думаю, что знал его неплохо, во всяком случае, последние десять лет мы жили рядом и очень дружили. Но должен признаться, что многое в нем осталось для меня загадкой. Поэтому, это хорошая идея, написать об Алеше всем вместе, уже лишь только потому, что он был разным с разными: с друзьями один, в семье другой, и открывался выборочно, иногда мистификациями, просто дурачился, провоцировал… Он умел ставить якоря природно, не обучаясь нейронно-лингвистическому программированию, и как игрушка-трансформер мог быть художником и фотографом, техником и физиком… Поэтому всем с ним было интересно, так как до сих пор людей больше всего заботят, только они сами.  В химии есть такое понятие, как сродство — способность элементов вступать в реакцию с другими — у Алеши оно было сильно развито. Сейчас многие говорят о его медиаторстве и коммуникативности. Действительно, он много лет играл роль, узловой станции, через которую сновали то–туда-то–сюда почтовые поезда, пассажирские и товарняки. О том, что делают другие люди, я, во многом, узнавал через Алешу, с кем-то не был знаком лично, с другими был знаком когда–то. Сейчас эта станция закрыта, и многие составы запрут в депо, по месту их приписки…

Жизнь человека питается информацией, и, как сказано в Торе о мане небесном: «…и собрали кто много, а кто мало. И измерили омером, и оказалось, что не было лишнего у того, кто собрал много, а у собравшего мало не было недостатка — каждый собрал  столько, сколько ему съесть.» Так вот, надо сказать, что Леша обладал завидным аппетитом, каждый день перелопачивая то, что читал сам и то, что ему пересылали со всех сторон,  и этой информации–жизни было столько, что он просто вынужден был ею делиться… Как ритуал: только ты переступал порог его дома, он тут же показывал новую  книгу, которую читал, или открывал компьютер. Это детские черты, у него их сохранялось много — выносить навстречу свои игрушки; то же сейчас делает его сын Матвей, часто с коробом, большим него самого: «Ига, поиграешь со мной?»

Если сравнивать его с людьми нашего и примыкающих к нам поколений, многие из которых давно превратились в мертвецов — превратились на пятьдесят или тридцать процентов… хотя еще живы и внешне бодры, сделались или их сделали заводными игрушками, человеками нормированных свойств или киборгами, — то Алеша на этом фоне казался удивительно живым, поэтому, так трудно принять его смерть.

Я помню его перед первой операцией, когда он проходил кучу исследований, помню его в таком состоянии, в каком никогда больше не видел: он твердил одни и те же фразы, забывая, их тут же… Это характерно для человека, который попадает в длительную стрессовую ситуацию, тогда сознание, как полоумное, начинает крутиться и вертеться в клетке, которую для него соорудили. С этого периода и началась битва болезни с жизнью. Но первое смятение прошло и  сменилось мужественным поведением. Алеша боролся до последнего. Достаточно вспомнить, что за две недели до конца, он предлагал Кате поехать вместе с ним в Венецию, говорил: несколько дней я там продержусь; а за три дня до развязки, Тимофею, своему старшему сыну и мне, написал в тетрадке, что удивлен, что на этот раз восстановление происходит так медленно. Возможно, все понимая, принять этого он так и не смог. Впоследствии врачи подтвердили, что  с его диагнозом он продержался довольно долго, не просто было его разнять с жизнью.

Одними из зашкаливающих черт его характера была любовь  к визуальным искусствам. Он дружил с художниками, читал много и многих, часто по-английски: Эрвина Панофски или Клемента Гринберга… Иные художники о  них и не слышали. Постоянно листал  Арт Ньюс, Флаш Арт, Паркетт, его любимый журнал; ходил на выставки, был погружен в этот мир. Все–таки, для литератора, его удивительная концентрация на визуальном, выглядела довольно странно: он любил и кино, и фотографию, конечно же. Но при такой активности в этом направлении, я не мог бы сказать, что он хорошо разбирался и чувствовал живопись, цвет, или  современное искусство, намного лучше — фотографию; правда, все мы, когда пытаемся  глубоко проникнуть в мир смежных искусств, делаем это сначала через «литературу», через сюжет, чтобы ощутить хоть какую–то связь со своим.

Фотография, которой Алеша занимался всю свою жизнь, оказалась на пересечении двух его страстей: изо и техники, поэтому он ее ценил особенно и отдавал ей много времени.  Съемка, проявка, печать, а затем и сканирование, обработка на фотошопе — он замирал от всего подобного.

Чтобы лучше понять баланс между искусством и техникой в Алешином восприятии, приведу один характерный пример. Это было примерно три­–четыре года назад, мой РС окончательно пророс вирусами и заглох, и после того, как мы с Лешей пошли покупать новый компьютер (конечно, «Макинтош», других он не признавал), я разобрал старый до основания и части его свалил у себя в мастерской. Заходит как–то Алеша и говорит: «Гениально!». Я, честно говоря, подумал, что это относится к моей новой картине, которая стояла рядом, но нет — он смотрел на компьютерные платы, жесткий диск, железные потроха... В чем-то он был прав, конечно: они не отличались принципиально от современных артефактов. Только потом он заметил и мою картину. И этот восторг, доходящий до онемения — от кнопочек, рычажков, эквалайзеров, разборки и сборки, игры в конструктор, я наблюдал всю его жизнь.

Люди, застававшие его разбирающего, неизвестно для чего, а потом собирающего, понятно зачем, свой велосипед всегда высокотехничной марки; чистящего компьютер, всегда «Макинтош», или возившегося со своими фотоаппаратами, объективами и штативами, всегда высшего качества (последней игрушкой был «Хассельблад»), наверное чувствовали, насколько он любил весь этот мир. Если я, как и многие другие, относимся к технике как к чему-то вспомогательному, сопутствующему, железному, то для Леши все это, было живым, и нежность, которую он дарил этому миру, превосходила многое. Понять это важно, так как такое восприятие жизни­, уликовая парадигма, и изобличает его поэзию. Он таким родился, он вообще был органичным: в жизни он любил неброские цвета, в его поэзии других не найдете; все стихи его прошиты техникой; событиями его частной жизни, правда, как и полагается большому мастеру, превращенными в знак. Как на рисунках детей мы видим только каляки–маляки, а под ними–то — пережитая реальность. «Ко мне, младенцу, подходят и говорят, “покажи рисунки”», — это из самого последнего.

С кого–то момента я стал писать тексты, конечно не без Алешиного влияния. Скорее всего, это напоминало движение парализованного на коляске на фоне чемпиона мира по спринту, но мы были друзьями, и он терпел. Где-то, лет пять назад, я переслал ему мой текст «Человек как антивирусная программа», а затем другие. А, буквально, накануне смерти он получил мой последний, который стоял у него иконкой на десктопе компьютера, но обсудить мы его так и не успели. А говорю я это потому, что если рассматривать точку зрения, в этих текстах изложенную, то Алешино поэтическое пространство обретает совершенно иной статус. Этот ракурс можно принять или нет, но его невозможно и опровергнуть. Эти идеи потом обсуждались и с друзьями: Ильей Кутиком, Володей Аристовым, Левой Беринским, Дарлен Реддауэй… И может случиться так, что совершенно верные разговоры об образе, разорванной табличке, о метафоре — могут оказаться лишь следствием, а не причиной. Я был рад услышать похожее в словах Юлии Кисиной, сказанных об Алеше: «Он огласил мир, как всеобъемлющую биологическую машину…» Но это не совсем так, неверный предикат: биологической машиной можно назвать человека, животных и другую тварь, но ведь разум может существовать и на других носителях. Пример – компьютер и пространство Парщикова говорят именно об этом.

Если, все-таки, не считать человека венцом всего мироздания, а его разум — самым совершенным, и наш мир —  эталоном всех миров, то можно предположить, что на смену человеку придет кто–то другой, назовем его Метачеловек, а с ним и метачеловечество. Конечно, человечество, эта та среда, которая и рождает Метачеловека. Наверное он с давних времен в нас, а мы в нем. Из этого может следовать, что потенциально, именно Метачеловек, видоизмененный человек (правильнее сказать самовидоизмененный, потому что впервые человек подошел к порогу, за которым способен переделать себя и физически и ментально), сможет обзавестись в будущем более мощным и совершенным разумом, разумом другого уровня, то есть  стать для нас Богом, о котором нам сейчас нет возможности и помыслить, Он за пределами нашего понимания. Так, что в этом новом пространстве–мире, Человечество – Метачеловек – Бог будут являться одним и тем же Лицом. В этой формуле Человечество стоит рядом с Богом, а Разум тождественен Вере. Возможно, в этом и смысл имени Бога в Торе: «Я тот, кто Буду», так Он назвался Моисею при первой встрече. Библейский перевод не верен: «Я есмь Сущий»; а надо: «Я тот, кто раскроется в будущем».

Конечно, эта идея, как и все остальные, стара как мир, а время перехода человека в Мета нам известно как Точка Омега, Апокалипсис, приход Машиаха, Мессии, Сокрытого Имама… Но если все же придерживаться этого рисунка и попытаться смотреть на мир глазами не человека, а человечества – Метачеловека, то смогут открыться совершенно другие перспективы и новое видение. И я глубоко убежден, что Алеша владел зачатками такого  зрения. Ведь проблема нашего сознания, в том, что оно слишком детерминировано, оно не в состоянии видеть антиномии в их единстве, это не свойственно человеческому разуму, он «видит»: вот это живое, а это железное; прямое и вывернутое; это верх, это низ; правое и  левое…

Но пространство Парщикова обладает совсем другими свойствами: это мир, в котором равнозначнососуществуют животные, иногда странные; ковши, электронные даты, линейки, ничто, люди, отвертки, исчезающие корабли, ножницы, заводские трубы, мензурки, плывут дирижабли; и все это происходит не то ранним утром, не то, когда  смеркается; в тот момент, когда предметы еще видны отдельно, но, еще или уже, тянутся друг к другу, чтобы слиться, когда яркие краски стерты. И вся эта гомогенная масса шевелится, ворочается, движется, вращается, взлетает и падает, накреняется, скрипит, демонстрируя свои бока, превращается друг в друга, создавая новое и съедая старое, и  все схвачено туманом… Похоже на день творения, нового. Тут не надо ничего ни с чем спрягать, все и так находится в единстве, как в мире, описанном Востоком. Похоже на клип клипов, голографический телевизор, анаморфозы, бульон. А еще очень похоже на новые электронные игры, когда ты можешь пойти налево или направо, но покинуть игру не в состоянии… Теперь можно говорить об образах и метафорах, они просто присущи такому пространству, и не они его создают, а оно рождает их, как свое подобие.

Мне представляется, что наиболее полно Алеша развил свое видение, покинув Россию, когда выпал из тусовок физически, а стал только их виртуальным участником, там была юность, тут зрелость, там осталась, всеми так любимая Полтавская битва, тут – «Нефть». Отсюда и непонимание последнего периода… Слишком далеко зашел, зашкалило; он расстраивался, когда к началу  одного текста приписывали конец  другого. Ведь это только миф, что кураторы только и ждут, чтобы схватить новенькое. Ничего подобного, они в шорах, более чем кто-либо, их так же страшит будущее и их заработки. Кстати обвинения для всех, выпрыгивающих из шеренги, дружно одинаковые: непонятно, слишком искусственно, холодно, где теплота, где лирика?… Человечество уже вступило в полосу отрицательных температур, а некоторым все подавай баню с пивом, особенно для России, где  сплачивает лишь алкоголь.

Конечно пространство Парщикова холодное, потому что он вместил в него не только человека, с пришпиленными к нему макбетовскими страстями, но и шурупы и гайки. Причем его любовь к этим фигурам распределена равномерно; он ничему не учил, назидательность отсутствует полностью, он только наблюдал то, что ему открывалось; описывал, всматривался, старался различить детали. Алеша всегда считал – видение, и есть главное в поэзии. Он был специально сотворен таким, чтобы указывать на такое пространство тем,  кто родился  с нормальными хрусталиками.

Конечно, Алеша не был один на этом пути. Кстати и  классический концептуализм генерирует те же холодные идеи, присущие Метачеловеку, переход от жарких человеческих чувств к металлу мысли. Вообще в Мета сойдется все, как в новом синкретизме, ничего не пропадет, но опыт Парщикова важен: в силу своего дарования–устройства  он многое видел четче и ощущал сильнее.

Сама жизнь, а с ней и искусство и наука Метачеловека вступили в пору взросления, и будут заявлять о себе все жестче. Эти ростки видны уже и в политике, экономике, в искусстве, смене парадигм. Многие это не примут, отвергнут, но придут другие поколения, и то, что для нас  ужас, для них будет обыденным. И так было всегда, просто сейчас, все переходы мгновенны. И Алеша это человек, который очищал зрение, закапывал в глаза, готовил нас (готовить — это и есть важнейшая функция искусства) и страстно искал путей выхода из клетки, возможно, электронной, куда нас всех засунули.