1. …из киевских он и донецких,
московских и кёльнских… — Постой!
С набыченной грудью, как нэцке,
и пушкинскою головой,

он был и останется “в теме”
и в жизни, и на стеллаже,
ещё не прочитанный всеми,
но и не Алёша уже…

2. Как нэцке на Божьем брелоке,
болтаясь по жизни, светясь
курчавым лукавством, как Локи,
но не извиваясь, как язь,

стихов Пастернака о Блоке,
но чтобы и как Мандельштам
о Белом, — не ставя мне сроки,
с меня ты потребовал сам:

чтоб были ни громче, ни тише,
но чтобы размера бу-бу
сверкало, как четверостишье
о Спящей царевне в гробу,

поскольку в гранёном катрене,
в богемском его хрустале,
нагляднее предвоскресенье,
чем пережиданье в земле.

3. Ты снился мне чётким и даже
с запачканной сажей щекой —
с одной бакенбардой из сажи…
— Ага! Я, как видишь, живой…

— Мне просто так всё надоело,
что я смастерил манекен,
чьё испепелённое тело
и похоронили взамен.

— А где ты? — Вот ключ мой от места
на крайних заставах Москвы…
Мне просто смотреть интересно
на то, как печалитесь вы.

А раньше ходил я похлопать
придуманной акции, ну
тому манекену, чья копоть
взвилась по трубе на Луну.

— Я в полном порядке, не бойся!
Хрущоб кукуруза-ковыль
мне нравится больше, чем Гройсу
возвышенный шпеерский штиль.

— Квартира, как тара, пустая —
как царство в обмен на коня.
Я адреса не оставляю,
чтоб вам нехватало меня…

4. …Он так же вскрывал, как Базаров,
лягушек, но их же — воспел;
он дыни с узбецких базаров
ценил не за вкус, а прострел.

Он не был ни мягким, как Рудин,
ни жёстким, как сызраньский йог,
но взращивал зренье, а труден
для тех, кто вчитаться не смог.

Он Марфу воспел, и по праву
петровских и севрских мерил
он с Пушкиным делит Полтаву,
в которой действительно жил.

Где жабы набили перины
метафорами, он как Крез
их все загрузил в цеппелины
и скрылся, а то есть воскрес.

Где спирту поэзии отчей
нет проку от змеевика,
фигур интуиции зодчий,
гонял он спираль ДНК.

Где вязнет верблюд, словно нитка
в ушке, там проходит пиит,
и Пётр отворяет калитку,
и небо на петлях скрипит.