На наши воспоминания об ушедшем человеке покрывалом ложится ностальгия: мы смотрим сквозь призму какого-то главного нашего ощущения, толчка, связанного с ним.

Мы стараемся удержать “свой” образ живым и подвижным, но покрывало, сотканное из рассказов и воспоминаний, прилегает к его лицу. Закрепленное с четырех и более сторон, оно уже не пропускает воздух. Так получается маска...

Если я и хочу рассказать о первой моей встрече с Алексеем Парщиковым, то, уж во всяком случае, не из сентиментальных соображений, а потому, что она проливает свет на его поэзию и его видение мира.

Я переводил “Нефть” для мюнхенского журнала “Акценты”. Встретились мы в Кёльне, где Алексей жил и где я бывал в то время довольно часто.

Его стихи, которые считались сложными, были для меня по большей части вообще непонятны. Я воспринимал их как поэтику аллюзий и реминисценций с темными метафорами и многозначными пропусками. (Так Делёз в философских построениях своей нелинейной теории жертвовал промежуточными звеньями ради сохранения темпа.)

Бывают разные “темноты” в стихах. Напыщенная и надуманная или, напротив, таинственная, загадочная недоговоренность. Я понимал, что в его стихах кроется (или надежно скрывается?) какая-то иная сущность. Мне казалось лишь, что она не всегда удачно выражена.

Так что настроен я был критически, блокнот мой был испещрен вопросами к автору.

И вот тут произошло неожиданное. Наша первая встреча и стала тем внутренним толчком, камертоном, который звенит и сейчас, отдаваясь глубоко внутри чистым и до боли прекрасным звуком.

Не потому вовсе, что я встретил “Поэта” Парщикова. И даже не потому, что нас, как водится, по-писательски побратал алкоголь (он не пил ни капли спиртного, только обязательный эспрессо на столе).

Я не скажу даже, что мы “зажглись” друг от друга как поэты. Не надо мифов — они не нужны, потому что произошедшее само по себе удивительно.

По ходу нашей беседы мне становилось ясно, что я нашел друга, удивительного собеседника, вдохновенного, с незамутненным восприятием.

Он настолько тонко и блестяще “рассказывал” свои стихи, что эти комментарии оказывались в каком-то смысле интереснее самих текстов. Пазл за пазлом собирал он разрозненные изображения, пока в моей голове не сложилась картина. Стихи не дополнялись, а, казалось, продлевались его рассказом.

Я ощущал нарратив (одно из любимых слов Парщикова) как продолжение стихов человека, который может по своему желанию продлевать и расширять смыслы.

Так сидели мы в кафе на кёльнских “рингах” (бульварах) и обговаривали, строчка за строчкой, его удивительное стихотворение “Нефть”.

Слышал я позже и осторожные сомнения: “Не настораживает ли, если комментарии поэта кажутся интереснее его стихов?”

Несомненно, стихи Парщикова отличает “сделанность”, выстроенность, он переформатирует найденные им эмоции, образы, впечатления (совсем по-другому происходит у концептуалистов, использующих “пустые формы и оформленную пустоту”). Лирика Парщикова вся наполнена сжатыми образами и абстракциями, что происходит вовсе не от желания закодировать, зарифмовать или опоэтизировать банальность. Наоборот, в основе его стихов всегда образы, опыты или размышления, которые сами по себе так же прозрачно-ясны, как и поэтичны.

Его мало интересовали идеи, сентиментальные рефлексии или поэтическое описание как таковые. Я думаю, его завораживала философская, то есть первооткрывательская (с восторгом первого удивления), сторона вещей. Полный загадок Целан был ему так же далек (если не чужд), как и джойсовский поток сознания. Его любимой книгой был “Человек без свойств” Музиля.

Парщиков складывал собранные им образы и мысли под стекло и наблюдал их годами, как юный натуралист и, одновременно, как ученый-естественник. Даже если они там “бродили” и пенились.

Он прекрасно понимал, что форма рассказа позволяет легче усвоить идеи, но понятными они от этого не становятся. Тот восторженный энтузиазм, с которым он воплощал в идеи все формы существования, будь то техника, животные, фотографии, требовал иной конфигурации.

Когда он поэтически препарировал явления и предметы, то возникающая в результате центростремительная сила стихотворения оказывалась, парадоксальным образом, ближе к тому первому изумлению новооткрывателя, чем “обезвреженное” и линейное исполнение.

У него вызывали восторг интеллектуальные виртуальности, бесконечные варианты связей, казалось, несоединимых вещей. Ему было интересно, как связаны друг с другом знаки, как проложен подводный кабель под видимой частью архипелага. В этом смысле он был настоящим метареалистом, то есть антипсихологичным поэтом. Он шел за Объективным, следуя мнимо субъективным впечатлениям и воздушным потокам, и искал нулевую точку поэтического усвоения (и присвоения) мира, с которой начинается хоровод Вселенных.

Его метод поэтического приближения — это метод ученого с тысячекратно увеличивающей лупой в руке. Он выворачивал себя наизнанку: “…набиты битком / их вечнозелёные, нервные, склизкие шкуры” (“Элегия”). Отсюда идут мнимая “сделанность” и “темноты” парщиковских стихов, их перекрещивающийся, переплетающийся синтаксис, который, отчасти, и затрудняет чтение. Лежащие в основе кристально-четкие изображения и естественное природное восприятие соединяются и переплавляются в поэтическом тигле, и все это — часть поэтического процесса, в конце которого оказывается сам Предмет, и в то же время — его метареалистическое осмысление.

И этим тайным родством освещаются все поэтические образы.

В постоянном общении с ним учился я читать его стихи, а он — мои, которые в результате тоже начал переводить. В конце концов, мне кажется, я стал его понимать. И однажды, после долгих часов, проведенных за переводом его стихов, забредя в соседний двор, где день напролет распевали свои мантры кришнаиты, я написал стихотворение об этом метареалистическом человеке и его уникальном строении глаза. Написал так, как чувствовал его, и посвятил ему эти стихи. Алеша начал переводить их на русский язык.

Второе представленное здесь стихотворение появилось благодаря одному его подарку. “В этом leatherman с названием “Спирит”, — вдохновенно фантазировал Алеша, — собраны все движения мира”. Это было характерно для него — желание и способность вывести ВСЕ из ВСЕГО, создать такую форму, где граница реальности, как в стихотворении “Минускорабль”, реальной была бы лишь отчасти, чтобы “границу этой реальности сдвигала Шахерезада”.

Я подхватил эту игру и тоже стал воображать себе разные фигуры из лезвий перочинного ножа, хотя, если честно, больше всего меня зацепило само это колеблющееся понятие “Спирит” (“Дух”), которое в стихотворении играет и переливается всевозможными оттенками смысла, указывая как на ремесленный инструмент, так и на зловещую тень.

Перевод с немецкого Светланы Шрон

Алексею Парщикову

Перевод с немецкого Светланы Шрон

SPIRIT

Перевод с немецкого Дмитрия Драгилёва