Стихи и поэмы. Проза. Переводы. Письма. О поэте. Фото и видео.

Алексей Парщиков. Сорок дней

Татьяна Щербина
Татьяна Щербина

*см. примечание ниже

В одну из первых бесед с Алешей (а с ним всегда так было, и при встречах, и в письмах — беседа, а не просто поболтать, и в юности тоже) вдруг слышу от него: «Я на свой талант не рассчитываю».

Запомнила дословно. Просто потрясение: как это — не рассчитывать на талант, а на что? Потом, по ходу его жизни, стало понятно: Алеша оборудовал себе метафизическую пещеру, уединение, в котором хранились стихи, письма, чтение.

Там он жил со своим талантом, как в алхимической лаборатории, — музыка, художники, философы, из всего он извлекал смыслы и сопоставления, писал, гулял, один и с друзьями, — только в этой своей пещере он был свободен и не рассчитывал вообще ни на что.

Только и дела, что как-то обращаться со всем, что дано.

Он и сам весь был таким, как его тексты, — межжанровым, ершистым и непредсказуемым в своих поисках, непохожим на то, что делалось или писалось раньше. До него. Зато он был похожим на синтаксис своих текстов — свингующий, со смещенным центром тяжести. Энциклопедически образованный, Парщиков сопрягал разнородные символы и явления в тугой, неразрешимый узел.

Он бережный был, внимательный, вслушивался во всё и вся, очертив круг интересов еще в молодые годы, внутри него и происходили открытия. Мэтью Барни, Штокхаузен, Ричард Давкинс, современные англоязычные поэты, дирижабли, французские философы, друзья-коллеги — тут всё было просто. Он заботился о своем рае («Рай медленного огня» называлась одна из последних его книг).

За стенами рая находились непролазные дебри ада. Зарабатывать деньги, решать квартирный вопрос, следить за тысячью мелочей, обрушивающихся на современного человека, у которого нет челяди, прислуги, секретаря, управляющего, каковые были у русских писателей-классиков.

Кто-то к этой многожильности, многообязанности и пробиванию лбом стен более способен, кто-то менее; Алеша был совсем не способен. И талант в этом не играл ни малейшей роли, вот он и не рассчитывал на то, что «придут и сами предложат». Романтическое бегство в Стэнфорд. Кайф сломанной об колено советской системы оборачивался сломом и эфемерно прирученных тысячи мелочей.

1990 год, звоню Алеше в Стэнфорд из Нью-Йорка, он спрашивает: «Ты что сейчас делаешь?» — «Мороженое ем». — «Счастливая, — говорит он мечтательно, — у меня нет денег на мороженое». Но он тогда был всё равно счастлив и верил в светлое будущее. Всё не получилось довольно быстро, и Алеша в тот период ушел в алкоголь.

Много раз в своей жизни он пытался работать, но надолго его не хватало. Когда настала новая ситуация — жесткого выживания, он заранее капитулировал. Прорубать ходы в джунглях, приспосабливать талант к тому, что не было для него раем, отказывался априори.

Блогеры вспоминают Парщикова. «Леша боролся до конца. Велел никому ничего не сообщать (о том, что онкология). Последний год был — без голоса, с трубкой в горле. Вспоминал Вен. Ерофеева. Но после каждой операции — быстро восстанавливался, держался и не терял бодрости…»

Эмиграция в Кельн — бегство уже не романтическое, акт самосохранения. До этого, бежав из Базеля, он вернулся было жить в Москву. В 1995 году мы затеяли журнал, посвященный культуре.

Затея по тем временам нереальная, от культуры бежали как черт от ладана, но всё же один номер вышел. К этому нереальному предприятию Алеша сразу прикипел, мы с жаром обсуждали концепцию, в тот единственный номер он написал текст «Треугольник Урала».

Это было одним из первых его эссе, потом он много писал в этом жанре. Его текст предварен справкой об авторе, им же написанной, по крайней мере, это: «поэт-путешественник».

Он и из Кельна рвался уехать, в смысле переехать навсегда: то в Америку, то в Москву. Но осел, культивировал там свою пещеру, ездил по Европе, а по кельнским окрестностям проделывал ежедневные многокилометровые велосипедные рейсы.

Жил скромно, но ему большего и не надо было, он уже практически достроил свой рай, то есть уже можно было не платить дань аду и поглядывать на него без этого свербевшего всегда чувства, что «что-то надо делать», но светлое будущее всё еще было впереди, оно никак не наступало.

И вот Алеша вступил в переписку с молодой журналисткой журнала «Новое время» (она заведовала отделом культуры и прекрасно писала) Катей Дробязко. С Катей я дружила, ничего не подозревая об эпистолярном романе, Алеша в письмах мне упоминал, что заинтригован.

Катя говорит: «Завтра Парщиков приезжает». — «Знаю». — «Еду встречать его в аэропорт». Я удивлена: никогда не виделись, чего вдруг в аэропорт? Через неделю-месяц, по крайней мере как-то очень быстро, объявили о свадьбе. Я отговаривала обоих, особенно Алешу: куда ты ее везешь, она не знает языков, что она там будет делать, что ты с ней будешь делать — понятные опасения. Но Катя решительно ушла с работы, и оба с чувством, что в обеих их жизнях свершилось главное, сыграли свадьбу и отправились в Кельн. Дату свадьбы запомнить легко: в этот вечер произошел «Норд-Ост».

Через звонки на мобильные он вошел в Алешину квартиру на Речном вокзале каким-то леденящим ужасом, и запланированный отъезд оказался еще и бегством от этой захватывавшей Москву кровавой волны.

«Дома у нас всё хорошо, удачно это получилось. Т.е. я не нарадуюсь. Катя семимильными шагами постигает пространства немецкого языка, общения у нас много, гостей много, совсем нет ощущения, что надо куда-то ещё двигать», — писал молодожен.

Ему казалось, что рай наступил окончательно и бесповоротно. Но — чтоб получить вид на жительство в Германии, иностранец должен сделать серию прививок. Одна из них оказалась для Кати роковой:

«Болезнь, которая на нее напала, называется синдром Гийома — Барре, редчайшая болезнь, воспаление нервных окончаний, т.н. «вторичная инфекция», которая бывает после вакцинаций», — писал Алеша. Болезнь оказалась тяжелой и длилась бесконечно долго. Алеша превратился в мамку-няньку — роль, от которой всегда бежал, а тут принял как должное. Наконец Катя более или менее выздоровела, у них родился младенец Матвей, еще один счастливый всплеск, но в это же время заболел Алеша. Болел все три года, неизменно надеясь на выздоровление.

Приезжал в Москву после первой операции, говорил с трудом, но был оптимистичен. Как и в последний раз, когда мы виделись: на Новый год, 2009-й. Всего лишь через видеокамеру, в скайпе, но от общения вживую уже немногим отличающееся.

Поднимали бокалы с шампанским по обе стороны монитора. Алеша уже давно не говорил совсем — писал Кате слова на бумажке, она озвучивала. Улыбался, махал руками, собирался продолжать лечение (в 2008-м описывал свой настрой так: «Лечиться буду, хотя уже есть всякие грозные прогнозы, но я решил даже не запоминать их») и надеялся, что всё плохое вот-вот кончится.

Вот и кончилось, и он вышел на какой-то непредставимо далекой станции, окончательно освобожденный от адских мук, — так я думаю. Поэт-путешественник.

Трагическая история Ромео и Джульетты, но не потому, что кто-то из людей был против: ад восстал против рая. Алеша свою историю выстоял до конца, райское сберег.

Остались взрослый Тимофей, сын Ольги, трехлетний Матвей, вдова Катя — человеческое продолжение и много писем, из которых постепенно станет понятна эстетическая система ценностей герметичного поэта Парщикова.

В 2005 году он прислал мне поэму (больше стихов не присылал, возможно, это было последним): «Стихи записываются, но проблема в том, что я их вижу как главки с очень свободным сюжетом, который сам по себе пока за кадром, и когда-нибудь я его выпишу отдельно как магистральный текст, чтобы было понятно, что к чему, если возникнут вопросы. Но какие-то тексты я могу показывать отдельно от этого сюжета. Например, «Сельское кладбище», вариацию на Грэя — Жуковского. Может, это и скучноватая вещь и даже странная, потому что в ней тема сдвигается в область истории воздухоплавания, но я решил тебе его послать».


* Опубликовано на сайте www.chaskor.ru/p.php?id=6224 (здесь и далее Ред).вернуться

Сельское кладбище
(отрывок из начала и конец поэмы)

Как представляли смерть мои коллеги? Как выпадение из круга?
Поверили, что их вернет назад, когда теряли высоту?
Что их пропустит твердь, как вынимаются со свистом друг из друга
два встречных поезда на длинном, трассирующем в ночь мосту?
(….)
Он вдруг исчез, я не встречал его и не искал, спускаясь ли по лестницам на землю,
осматриваясь на дороге или в гостиницах, перебирая дни.
Но вертикаль топорщилась гармошкой, словно заехавшей на зебру,
и пятилась. По Иоанну, он позади себя и впереди.

Я больше не искал его следов, явлений света, свойственного нимбу,
пока однажды летом в Сан-Франциско, где в баре «Розы и Чертополох»
на ламинированной утренней газете нам подали оранжевую рыбу,
меж ребер этой океанской твари я рассмотрел обычный некролог.

Перезахоронение. Могила — пуста. Исследована. Взяты пробы грунта.
Пусть обитатель был присвоен небом, никто не обижал ни знак, ни прах.
Он получил во мне не только друга, я бы сказал — надежного агента.
Я оценил и радиус и угол, подмятый заворотом тяги — перемещения в других мирах,

где галереи тихих дирижаблей, еще не сшитых по краям, и ткани
колышутся на поводу дыхания, они нас выронили на траву.
И планерная нега проницает виски, ландшафт на клеточной мембране,
где в башне с отключенным телефоном я слушаю сквозь плющ пустынную сову.

Две цитаты из писем:

«В искусстве есть много вещей, которые не перепоручаются другому: музыка, цвет, ритм окружающего. Наши культурологи как-то не видят различия между копией и оригиналом. Я и концептуализм не люблю не потому, что их идеи тотчас пригодны для пародии (в конце концов это весело), а потому, что, кроме идеи, они ничего не знают, не видят, не понимают, что идея, если она вообще артикулируется, это часто результат, а не посылка».

«Вообще-то ротация имен сейчас какая-то другая, об этом мало кто размышляет. Я только от Андрея Левкина слышал, что сейчас особенно убыстренное забвение после «раскрутки» (мы говорили с ним в Кельне о судьбе новых «поступлений»). Может, потому что нет школ и течений, т.е. художественных «перспектив»? А только настроения…»

 

Алексей Парщиков – Татьяне Щербине

* * *
февраль 2002
Милая Таня,
Спасибо, всё идеально открывается. Об Амёбе мне рассказал Андрей Тавров (Суздальцев), он был на твоём втором вечере, как я понимаю, а Катя — на первом. Катя... да, живой человек, мне она нравится; она живёт в совсем другом мире, это интригует во всех деталях (меня, испорченного объективиста).
Но — к Амёбе. То, что она написана в 82 году ценно не давностью, а наоборот, — тем, что тогда начиналось такое видение. То, что амёба живёт и "размножается сомнениями", это шикарный пластический образ, где абстрактное понятие даёт визуальную форму, не показанную через другой материальный объект, как было в метафорах 60-х. Никаким преувеличением не будет, что все мои "фигуры интуиции" и т.д. роились в сходном направлении самонастройки. Абсолютно точен и фактор "неуязвимости" твоей амёбы, опять же пластически чёткий на экране, — ответ тела на грозную внешнюю силу полной экономностью движения. Транспаративность амёб напомнила мне схожую клетку человеческого сердца, искусственно выращенную моим приятелем-генетиком в баеровских лабораториях в Кёльне: чтобы прозрачная клетка была видна в окружающей питательной среде, он ввёл в неё ген экваториальной медузы, и сердечный комочек окрасился оранжевым цветом. Пульсировал! А помнишь, где-то на переломе 80-х в Москве начали встречаться светильники с плавкими разорванными наполнителями? Они нагревались, и по всей площади их стенок (обычно снизу вверх и обратно) лениво ходили раздувающиеся каплевидные взвеси, вытягивали ложноножки, сталкивались, сливались, сами себя пережёвывали и распочковывались снова? Неожиданность их форм и действий были так же привлекательны как гадательные пятна Роршаха, фрактальные изображения Мандельбро и даже варварски проявленные слайды.
Нейтральность тоже была высочайшей идеей, уже потому что мы жили в ситуации бесконечно навязанных извне суждений, а критику подспудно считали второсортным делом. Поиск и обживание нейтральной зоны и обозначал свободу. Так есть для меня и в настоящем. Автоматизм, читай инстинктивность, независимого существа (мир зооформ) или, например, сбившийся с заданной программы и свалившийся с колеи механизм (как у Ерёмы) тотчас после нарушения программы и впадения в "частную" жизнь получал метафизический статус. Выпав из причинно-следственного сознания и рук планового инженера, предмет сразу попадал в распоряжение божественного закона. Идеальный автоматизм шёл от провидения, и амёбе никак не надо выпендриваться, чтобы не исказить высокий порядок её создателя. Сама сцена такого "выпадения" и обретения нелогичной (нелинеарной) правоты всегда смотрится с долей юмора или ужаса. Вот и у тебя, где метаморфоза амёбы в змею, разворачивается мультфильм или кукольный театр (для меня это глубокие вещи). Да, и масса юмора.
Это пару слов об "Амёбе", стихотворении антологическом. Об остальном позже.
Вчера и сегодня пытался выйти в Северное море на яхте со своими голландскими знакомыми. Но был дикий шторм и дождь.
Пишу дальше, целую — твой Алёша
* * *
10 февраля 2002 г.
Таня, дорогая,
Ты написала настоящую проповедь. Ты будешь настоятельницей нового монастыря. Я на самом деле в восторге от твоей статьи: никто из наших учителей не мог бы такое закрутить, возможно, потому что не жили никогда практически в либеральные времена. Однажды Слава Пьецух (он вообще историк по образованию) удивил меня, невежду, подсчётом времени деятельности русской интеллигенции в реально "свободном" мире: от начала эти люди прожили не больше 10-15 лет в относительно свободном социуме. Он говорил о периоде с 905 по 17-й год, но даже если это ужасно приблизительно, всё равно впечатляет. А те, чьё видение нам с тобой было не безразлично, эти поэты почти всегда существовали под крышкой властей. И не представимы с такими статьями. Меня это не смущает, скорее наоборот, интригует как новый образ.
Не уверен, что написал бы подобное "Абсолютной морали" по плану содержания (собираюсь другое, если получится) но в  "Письмо Мите..." авторский опыт вполне резонирует с моим собственным. От "Алфавитного порядка" я кайфую не меньше. Документальные (документализированные?) фоны — раздел "Энциклопедия" — открытки из посткапиталистического общества в пространство обихода русского индустриального капитализма. Вот так вот прямо и захотелось абракадабристо высказаться. На деле я проще и нежней: мы видим Запад как устойчивый знаковый ряд, постоянно обогащающийся нашими ассоциациями. Торо, Волькваген или Дельфт читаются как ассоциативная поэзия и требуется только указание на их присутствие. Реальная жизнь этих "мест" — в поясе глобальной экономики, конечно, но поскольку ты их картографируешь "от сотворения мира", они у тебя получают форму культурных генов.
На эту тему — теория эволюции культуры зоолога Ричарда Давкинса, который предложил репликативный элемент, названный мемесом (теория была в моде в середине 90-х годов теперь уже прошлого века). Давкинс считает, что вообще репликативные элементы возникают в разное время и могут быть различными в разных точках вселенной, не обязательно в виде известной нам ДНК. Мемесы способствуют воспроизведению идей, например, шахматы, Одиссея, перспективное рисование, правильный треугольник, алфавит и календарь, колесо, арка, модели одежды и т.п. архетипические образы передаются этими ментальными генами. Они "перепрыгивают от мозга к мозгу" буквально во время процесса обучения или в медийных акциях. На интернете есть страницы по мемисам. Естественно и по-французски.
Хороший выход — написать твоим британским переводчикам. М.6., Саша Дагдейл (мужчина? женщина?) пришлёт мне одно стихотворение, это даже интереснее мне как интерпретатору-однодневке. Да, пожалуйста, пришли мне email одного из двух.
Я постараюсь написать сейчас "буржуазным" девушкам о... "нулевой степени" морали. Уверенности в себе нет, но сразу пришлю тебе текст (9 страниц! Афигеть!)
С тобой — Алёша
* * *
17 марта 2003 г.
Таня, привет,
Катя рассказывает, что ты ездишь, и это здорово. Я вот после Нью–Йорка никуда не летал, а в середине апреля должен быть в Хельсинки. В Москву не собираюсь, на эту дорогу нет лишних средств и делать мне дома сейчас нечего. Книгу твою, надеюсь, привезёт Катя, если поедет в середине апреля; на сколько она туда поедет, неизвестно. Ей надо подавать на визу из другой страны, такое правило для "воссоединения" семей. Иногда это можно обойти, её визу всё время продлевают, но при этом статус визы не меняется, что не даёт двигаться дальше, так что придётся, наверное, ей делать петлю через Москву. Мои планы сейчас с Москвой не связаны совсем. Я как раз много работаю с Америкой и снова собираюсь в это воинствующее государство в середине лета. И скажу честно, что если можно будет никуда не ездить, то с удовольствием останусь в Кёльне. Время было нелёгкое, и работал я очень мало, но вот сейчас раскручиваюсь, пишу и сотрудничаю с переводчиками.
Дома у нас всё хорошо, удачно это получилось. Т.е. я не нарадуюсь. Катя семимильными шагами постигает пространства немецкого языка, общения у нас много, гостей много, совсем нет ощущения, что надо куда–то ещё двигать. Я привёз их Штатов чемодан литературы, которого мне надолго хватит.
Мы тут нашли в интернете (адрес не сохранился) какую–то чудесную по идиотизму рецензию (Анастасия Отрощенко) на тебя, где тебя обвиняют в глубоко антинациональных настроениях. В конце 80–х была такая Баранова–Антонова–Гонченко, — она писала в таком же духе о нас с Ерёмой. Ценная рецензия.
А проза мне твоя очень нравится, хочу дальше читать. Великолепен Вася в "За что?"
На интернете я сходил в журнальный зал, в "Вестник Европы" #6 глянуть свою публикацию. За Матью Барни тебе спасибо. А когда я добрался до собственной подборки стихотворений, то смеялся уже как–то обречённо. Все стихотворения набраны в одну строчку, получился словарный блок, мало связанный по смыслу. Надо сказать, что когда я был в начале увлечённости литературой, мне попадались стиховедческие книги Гаспарова, где в столбик на несколько страниц были выписаны цитаты из разных авторов, а строки были взяты одного размера, ну, там для какой–то демонстрации чего–то. Такое автоматическое письмо получалось, что ничего лучшего с тех пор не читал. С "Вестником" это уже второй раз. В первый — одно стихотворение напечатали внутри другого, а теперь "кашей", всё в одну непрерывную строку. Жаль, нельзя уничтожить тираж.
Саше — привет. Здесь как ты видела все ожидают войну, ну да это вряд ли кого–то сильно волнует, кроме заинтересованных лиц.
Илья Кутик написал большую книгу стихотворений. Приезжал к нам в гости. Стихи его очень зависимы в технике, но совсем неожиданные по тематике. Приедешь из Вероны, пришлю файл. Сейчас тебе не до этого, скорее всего.
Обнимаю, твой Алеша
* * *
8 апреля 2004 г.
Танюша,
Здесь сволочная, студёная весна, невиданная по суровости. Всё время  около 10 градусов с ветрами и градом, нет и речи, чтобы разъезжать на байке.
Объёмы, которые требуются для издательства "Время" (Катя говорила, что ты именно туда направила рукопись) просто чудовищные. Это ж какие–то собрания сочинений! У меня вот всё уменьшается количество вещей, которые я бы хотел видеть в собранном виде. А вообще–то цивилизованная книга стихотворений именно в районе 100 страниц. А там Сибирь какая–то, сутки лёту до океана. Ну и масштабы!
Катя обуяна немецким. Ей хочется поскорее всё выучить, она хочет сложного языка, а я тому и рад. Думаю, через год немецкий станет у неё реальным языком. Чу, что со здоровьем? Лучше ей, она ходит сама повсюду, иногда опираясь на красивую палку, которая больше для форса. Уверен, что через полгода она сядет на велосипед и всё забудет. Это ж проходит бесследно.
Есть знаменитая работа Фридриха Киттлера "Пишущая машинка как зубы Дракулы" (80–е гг.). На русский не переводилась, но есть на английской мове. Наверняка и по-французски. Он единственный немецкий философ по медийным вопросам, которого переводят (правда, есть ещё Слотердайк и где–то Гройс, но это более дискуссионно и в американских магазинах мне не встречались). Короче, Киттлер как раз и говорит, что машинка и алфавит диктует нам тексты. Естественно, это образное положение унаследовано от французских философов письма, постструктуралистов с их рассуждениями о власти дискурса, сформированного демократией, технологией и подсознанием. Меня это, конечно, интересовало как всякое проявление конфликта машина–человек, антропологизация машины и машинизация человека. Тут есть много загадочного, свои Франкенштейны. Так что твое стихотворение я отчасти прочитал в этом контексте. Оно живое, с ясной пульсацией.
Снова меня потянуло на политические сайты. Смотрю на отечественную войну в Ираке, интересно. Для меня, когда добровольное ополчение поднимается против военной диктатуры, это вроде хорошо. И ещё раз убеждаюсь, что дивно в истории — одни и те же люди в своей стране могут устроить человеческую жизнь, а в чужой — рабовладение. Ведь и в 12–ом году мы были с крепостничеством, а иноземца не приняли. Может, и дураки, но, по Толстому, иначе. Прости, это мои доморощенные реакции.
Кажется, у нашего Салимона 14–го апреля день рождения. Я о нём часто думаю, о судьбе этого Манежа и всей этой манежной коммуникации. И что дальше Салимону предстоит в личной жизни. Жаль мне и моего художника Игоря Ганиковского, который много сделал для книги. Какие–нибудь вёрткие капиталисты могли бы и заработать сейчас, хоть не много, на фактически готовых книгах, но в России бредят только сверх–сверх прибылями. А здесь бы, например, если б посчитали, что на цент больше получат, машина бы снова завертелась.
Я обещал быть в Москве 15–го мая. Приеду дней на пять, не больше. А у Кати будут немецкие классы до начала июня. Так что она поедет одна скорее всего. Пока такие планы.
Во Франции будет тепло, надеюсь.
Целую. Привет Саше.
Твой Алеша
* * *
25 декабря 2004 г.
Таня, дорогая,
Как раз варю первый на новой кухне грибной суп: грибы из России, надеюсь не страшно. Переезд опутал меня отвратительными зависимостями, и я малодушно вспоминаю деньки, когда я был по утрам свободен для сосредоточения.
На днях ездили в Эссен в местный музей, который выдал выставку, прошумевшую на всю Германию. Называется "Сезанн и окружение". Видеть Сезанна среди Пикассо, Дерена, Вламинка, Леже, Матисса, Гогена, Брака — поучительно: все слабее, а Пикассо вообще выглядит поверхностным и суетливым. Это разоблачение. Вторая неожиданность — сопоставление двух работ мастера, двух натюрмортов, между которыми 15 лет. На одном из них какой–то общий голландец, на другом — гений Сезанн. Редкий случай тектонических перемен в одном человеке. Я вообще–то никогда не любил Сезанна, хотя знаю о его величии и её причинах, но не предполагал, что он так резко сильнее остальных. Может, работы "окружения" подобраны были не лучшие и не в этом сравнении цель куратора, но всё же.
С завтрашнего дня Кёльн оживляется гостями. Американцы, голландцы, венгры — наши приятели поочерёдно прибывают. Не все именно к нам, но застольные вечера — общие. Так что мы расконсервируемся после недель бурения стен и забивания гвоздей.
Спасибо за статью о кино. Оч. напряжённая, замечательная. Почему–то много литературы вокруг о фильме Дэвида Линча "Мulholland Drive". Это кино, кажется, 1999 или 2000 года. Смотрела ли ты этот фильм? Я видел несколько раз и постоянно возвращаюсь к нему.
Хочу, наконец, написать пару слов Полухиной, поздравить её с праздниками. Если под рукой, пожалуйста, забрось мне её e-mail.
Весёлых, весёлых дней тебе и Саше,
Целую,
Твой Алеша (а Катя пишет тебе сама)
* * *
13 мая 2005 г.
Таня, дорогая,
Спасибо, стихотворение с самолётом очень важно для расширения моего парка авиации. Я иногда думаю о нашем совместном чтении в Билингве.
Пока ты посещала святые места, я поработал на промышленной выставке. Однажды меня попросили переводить на выставке жратвы. Кёльнская messa по размеру почти аэропорт Hithrow, и вся была загромождена чем–то съестным, но я ушёл голодным, и так повторялось 2 дня. Я решил не откликаться больше на предложения по синхронному переводу, но в прошлом году сам напросился переводчиком на выставку велосипедов, чтобы насладиться формами любимых чудовищ, однако, попал в компанию, торгующую колясками. И вот неделю назад меня позвали, соблазнив дизайном новых материалов, я сдуру согласился, да и деньги были кстати. И так я оказался на промышленной выставке... матрасов. Jesus!
Тотчас мне пришли в голову коллекции открыток boring art (скучного искусства), я ведь видел альбомы, в которых скрупулёзно были представлены собрания почтовых произведений, на которых, например, изображалась гостиница в Алабаме где–то на краю кадра и с расстояния в полкилометра. Или однородный лес, снятый с самолёта, а на нём надпись от руки: "Здесь будет построен стекольный завод в 1934 году", или гвозди, рассыпанные по обочине пыльной дороги. Подобные открытки люди дарили друг другу к самым интимным или религиозным праздникам, наверное, без тени предубеждения относительно изображения. Однако матрасы уже в конце первого дня мне показались результатом сложнейших процессов и инженерных интриг. По крайней мере эта выставка была интереснее любой кёльнской художественной ежегодной мессы, где а) художества выглядят совершенно расслаблено: полный релакс и головизна, а матрасы напряжены по определению и не отдают предпочтение голове за счёт ног или спины; б) художественные произведения движутся по направлению к машинам — электроника и автоматика просто идеал всякого художественного проекта, тогда как на выставке матрасов и машин всё движется наоборот — к человеку, пытаясь угадать именно человеческий фактор в форме и
устройстве. Так я получил заряд забытого чувства гуманности, а вот после художественных выставок я чувствую металлический и пластмассовый привкус во рту, и воображение не идёт дальше представления о своих внутренних органах как о протезах. Художник обязательно должен высказать идею, но поскольку у него нет больше мастерства и отсутствует мышечная нагрузка, он заставляет говорить экраны и одалживается на множительную технику для распространения информации, а матрас пока ещё обладает гораздо более выраженной индивидуальностью, особенно со временем, благодаря деформациям. Чего стоят только два типа пружин, витки которых закручиваются иногда по часовой стрелке, а иногда — против. Или машина для натягивания наволочек. Последние были оранжевыми, как мешки на иракских заложниках.
А что делается с нашими философами? Мне как–то досадно за всех этих умниц.
Сегодня проводил в Москву последнюю за этот период гостью, наступает тишина в доме. Нет, гости — замечательно, но мы совсем выключились из кабинетного времени.
Ждём от тебя стихотворений, прозы, ссылок на публикации.
Целую, Алеша
* * *
17 июля 2007 г.
Танюша,
Я только сейчас немного оклемался — я  думал, что он выживет, он же жила был,  скульптор.
Вот из партитуры Штокхаузена (позавчера с ним виделся на концерте  под Кёльном; это старец, исполненный  величия и юмора моцартианско–манновско–гессовского). Из концерта "INORI", что по–японски молитва или  молиться. Д.А.*см. примечание ниже бы понравилось, а может, он и слышал и видел это.
Я сегодня вспоминал не только ЦДРИ, но и прогулки по Кёльну, когда он признался, что любит поздние циклы Заболоцкого, классический его стих. Я  тогда подумал, что какие–нибудь  читающие в основном "Незнайку" концептуалисты его бы просто не поняли. Ну да, он был очень разный и не  совпадал с дифинициями. Мне так  печально...
Целую тебя и Сашу.
Твой Алеша

* Дмитрий Александрович Пригов.вернуться

* * *
23 июля 2007 г
Танюша, дорогая,
Мне нужно было некоторое время, чтобы оценить идею публичного чтения с  "другими", "вместо меня". Ты да Ерёма —  два человека (и Тавров, кажется), которые правильно исполняют стихи (с цезурой и т.д). Но вообще это серьёзное дело и мне кажется, что сейчас будет неподъёмно заняться таким спектаклем (в противном случае это или тёплые  
посиделки или капустник). Я буду в Москве, послушаю, может, с Пашей  
Жегуном поговорю (может, какой синтезатор поможет) и т.д. Нет, идея классная, спасибо и тебе и Файзову  (плюс  Гаврилову), но я должен оглядеться, чтобы понять насколько  
такое может получиться. Отложим, ладно? Сложно мне это, а хуже всего, что я ещё сам не в состоянии долго и артикулированно говорить.
Успехов тебе на Балканах (ты летишь в Сербию, я понял). Если встретишь Милана Николича, сербского переводчика, передавай привет. Он в конце 80–х часто бывал в Москве. Водил меня к Джуне на приём. Внешне был похож на сладкого венгра-коллекционера из кубриковского фильма Eyes Wide Shut, который на парти пытается безуспешно соблазнить Николь Кидман, жену гл. героя. Правда, люди меняются, может Милан не посещает больше мест, где читают русские стихотворения.
Во "Взгляде" опубликована расшифровка последней лекции Пригова, ведущий И. Вишневецкий (это музыковед, который поэт?). Там Д.А. говорит точно то же самое, что и на кассете, записанной в Кёльне в 1997 году. Я не критикую содержательную часть, она не имеет ничего общего с моими или же мною в своё время понятыми представлениями о мифе, литературе или языке. Это ладно, это художественное понимание проблем в духе Д.А., но всё же я думал, что моя запись более уникальна. Да, он хотел сказать в общем–то, что поэт это не тот, за кого его принимают (или не принимают совсем). Выдумал краткий  
эволюционный курс истории своих искусств (на деле замечательный театр самого Д.А. и его единомышленников), чтобы показать, что если общество сменило отношение к поэзии, то и поэту можно из этого сделать выводы. Если б поэты были способны к выводам...
Я сегодня был с Игорем Ганиковским на выставке люстр. Некоторые напоминают  
муравьиные кучи.
А ещё 2 дня тому посещал Балтуса, о котором много читал в начале года в связи с моим коротким увлечением Пьером Клоссовски, его разносторонним братцем. С поэтом и переводчиком Хендриком Джексоном, с которым нам удаются всё новые немецкие публикации, направились в музей Людвиг, развеяться от обсуждения подстрочников. Народу густо, как на всяком фигуративе. Когда исчезает глянец альбомов, придающий технический универсализм, то кажется, что приёмы Балтуса знакомы по всему прошлому веку, включая соцреализм. Только конфликты другие. Пубертатные девицы и юноши угрюмы, своенравны, злы, и мы можем надеяться, что когда они покинут этот специфический возраст, наступит очеловечивание. Потерянные, печальные и вызывающе безразличные героини испугавшиеся первой менструации, расцветут и откроются навстречу, избавясь от рецессивной девственности. Любовь для таких — единственное спасение. Этот драматизм возраста у Балтуса доведён до нерва. И ещё становится понятно, что он сильнее в графике, а если говорить о живописи, то, может быть, в пейзажах свободней, чем в портретах. И ещё важны позы, в которых он видит тела. Оси человеческих тел тяготеют к ассиметрии и диссонансу, к перекрученности, к соскальзыванию с прямой. Они, тела, эдакие буратинные, с механическими сочленениями, и эти тела написаны с качеством натюрморта, а вот головы — тонкие портреты. Головы поэтому увеличены, как у некоторых прерафаэлитских образцов — гиперцефалы.
Кутик, если верить его последнему e– mail´у из турецкой глубинки, перевернулся в машине ("вылез через окно"), но после этой инфо его след пропал уже несколько дней. Надеюсь, приключения не дают ему передышки и всё окей.
О московской погоде я получаю ежедневные свидетельства от Матвея и Кати в виде фото и коротеньких фильмов в формате Quick Time.
Нежно — Алёша
* * *
2 февраля 2008 г.
Танюша,
"Опись", новый эпос не может мне не нравиться — это соблюдение метареалистического подхода и самораскрытие в барочном духе, где приведены друг к другу формы и времена. Не важно, что ты не "в течении", что для тебя это — мета —  один из видов сознания. Так и должно быть, и говорит о том, что ты находишь себя в разных приёмах. Стиль–то твой,  
и голос...
Мой e–mail не обязательно давать составителям, если я у них не всплыл по ассоциации. Да и писать о Ткаче я буду много позже, когда будут под рукой те тексты, о которых я хочу  
говорить.
Мы вымотались за эту неделю, Катя тоже. Сейчас здесь громокипящий карнавал — взыскуем тишины. Впрочем, Матвея это не раздражает, и я завтра пойду на карнавальный цуг (поезд), который формируется около мясной лавки Фукса (напротив почти).
Прочитал несколько эссе Миши Эпштейна — он меня всегда радует и поворачивает к "вопросам". С Мишей я держу связь, правда, мы нечасто касаемся текущих российских дел. Он обещал прислать мне двухтомник своей эссеистики. Я в Москве не встречал на  
прилавках.
С конца декабря у меня нет никаких вопросов, медитаций, гипотез, инженерных или космических планов, гаданий и эмоций по отношению к нашей политический жизни. Что в ней особенного? До появления новых "народовольцев" с новыми нанотехнологиями, воздействующими на состав верхушки, я забыл о Кремле и т.д. Но, конечно, есть бассейн культуры, самовоспроизводимость и источник вопрошаний, традиция, то есть, — в этом смысле я не забываю политику.  Микросреды, конечно, интересны, коммуникации, живущие вне политического дискурса.
Я оставил только "Эхо Москвы". Читал, кстати, там интервью с АЕСами и поразился — ведущая не могла им задать ни одного вопроса по теме, по специальности, в которой они себя заявляют. Или она не знает ничего о современном иск–ве. Жаль, потому что Таня и Лев могут рассказывать о себе и практиках своих коллег по цеху.
Они (Лев, кажется) упоминают конкурс Кандинского, который выиграл Осмоловский. Я видел его — именно эти — работы в Касселе на Документе, но вообще–то я видел несколько персональных выставок Панамаренко; одну, например, в Брюссельском  
королевском музее, и по сравнению с этим бельгийцем всякий Осмоловский — этюд на тройку.
Я разболтался. Буду смотреть сайты, которые ты мне прислала. Спасибо.
Целую, твой Алёша
* * *
4 сентября 2008 г.
Танюша, привет,
Ты неутомимая путешественница. Я теперь спрашиваю Катю: где Таня? В ответ приходит название страны. А сегодня я слушал твою запись в ЖЖ. Да, времена драматизировались. Но больше всего на меня произвело впечатление, что ты говоришь об изоляции России. Ты думаешь будет меньше товаров в супермаркетах? На радиорынках на Савёловской или в Филях на Горбушке? Не будут переводить книги? Опустеет книжная ярмарка и прекратятся полёты Germanwings, Germania Express и т.д? Мне кажется невероятным, что самолёты эти опустеют. Думаю, в Москву будет ломиться народ как на всякий другой  
рынок. Мой друг Хендрик Джексон едет от Гёте Института в Новосибирск в ноябре на две недели, купил шубу на блошином рынке... Может, скажут богачам, чтоб не в музеи вкладывали, а в оборонку, что печально. Изоляция, как я прочитал в тех же ЖЖ, в том, что в Ленинке оказывается до сих пор наряду с ненадёжной электронной библиографической системой, работающей не полный день, есть ещё карточки в выдвижных ящичках. Это меня поразило всерьёз. Война на меня сперва навела мрак, и я подумал, что может, как в Сараеве от аффекта и мировая начаться, но потом понял, что дерутся две фирмы и забыл про события. Немцы порицают обе стороны — одну за провокацию, другую (грузинскую) за идиотизм, но все понимают, кто и за что спорят — не за территории, естественно. Сырьевые войны.  Тогда надо бороться с самой системой. Она называется капитализм. Но как–то нет охоты к этому. Гайки наверное подкрутят в местах, где пропаганда должна контролироваться.  И санкций не ввели (сами у себя, что ли, когда всё так переплетено и нет идеологии?) Может, я чего не знаю. Но ты старайся не предаваться этим волнениям по политическим поводам, ты же мудрая, художественная и... красивая на маленьком экране своего журнала.
Здесь проходил австрийско–немецкий фестиваль поэзии, это было интересно. Читали и меня в переводах. Видел Дыбского, приехавшего из Москвы. Как раз он говорит, что там, дома, весело и разношёрстно как–то. Он получил от союза художников мастерскую на  
Таганке с высотой потолков 7 м. Хочет перебираться из Кёльна в Берлин. Мне это грустно: с ним я чувствовал себя здесь надёжнее. Все разъехались, друзья моей юности и детства, которые ещё несколько лет назад проживали в Кёльне.
Видишь ли ты Жагунов? Я мало кому писал — горло не восстанавливается никак, и я хандрю немного.
Куда собираетесь в ближайшее время?  
Привет Саше.
Целую — Алёша
Сейчас на сайте 0 пользователей и 297 гостей.
]]>
]]>
Контакты:
Екатерина Дробязко
Владимир Петрушин