Описать бы все сущее логично, строго и непротиворечиво. Чтобы все следовало из базовых постулатов, чтоб система была полна и совершенна.

Но некто Гёдель, венский математик, закончивший дни свои в американском сумасшедшем доме, доказал, что всякая достаточно сложная система аксиом либо внутренне противоречива, либо неполна.

Из теорем Гёделя о неполноте возникает неизбежность иного взгляда. Взгляда извне. Извне привычно заданных связей и закономерностей.

Именно существованием этого взгляда извне человек и отличается от самого навороченного суперкомпьютера. Компьютерные возможности много превышают человеческие. Но только внутри заданной компьютеру логической схемы. Которая – не забудем — или неполна, или противоречива.

Но разве неизбежные поиски человеком иного, более общего, внешнего языка описания не есть одновременно проникновение в замысел Божий? В конце концов, чья это привилегия и/или тяжкая доля – смотреть и видеть иначе, извне?

Об этом мы говорили с Лёшей Парщиковым на одной из последних наших встреч, гуляя по Бульварному кольцу.
А еще о фрактальной геометрии Бенуа Мандельброта, которая мало того, что как-то нездешне красива, но еще и при задании двух-трех самых простых параметров способна воспроизводить (создавать?) сложнейшие природные объекты и явления – горы, реки, растения, молнии, облака…
Мы говорили об этом с Лёшей Парщиковым не потому, что он был математиком. Не был он математиком. Как не был нефтяником, но написал «Нефть». Не был финансистом, но написал «Деньги».
В мгновения такого видения извне меж лопаток сквозит какой-то нездешний холодок. Можно, конечно, жизнь прожить и без всей этой мороки. Но только Парщиков не мог. Потому что этим даром он был наделен изначально и в полной мере.
Исследователи и толкователи всё время пытались найти для очевидно яркого, но особого метафорического дара Парщикова иное слово, прибавляя к известным литературным штампам пресловутое «мета»: метаметафора, метареализм...
Парщиковские сближения, одновременно абсолютно неожиданные и абсолютно естественные, действительно не есть некие сложносочиненные метафоры. Просто иные ракурсы видения извне привычно заданных логических связей, иные законы неизбежно делают далековатые понятия совсем не такими уж далековатыми. Однако дело не только в гёделевской потенциальной неизбежности такого взгляда. Читая Парщикова, не покидает ощущение, что именно такой взгляд, быть может, и есть нормальный, ибо он целокупен.
Как будто заново он писал не только о самом каждодневно-привычном – о тех же деньгах, но и о литературно-привычном, хрестоматийном, навязшем. В ином дискурсе это, наверное, наглость – заново после Пушкина писать «Полтаву». Но для Парщикова это не переписывание, это не после, не вослед и даже не поперек. Фанайлова нашла точное слово: парщиковская «Полтава» написана как бы поверх пушкинской.
Давным-давно, когда он впервые читал куски из этой ныне легендарной поэмы, мне показалось, что в переосмысленном классическом сюжете необходимо более отчетливое личное присутствие, мне не хватало слова «Я». Хотя теперь понимаю — мало что так отчетливо-лично, как сам его язык. Но Лёша на удивление серьезно отнесся к этому замечанию и вскоре сообщил, что переименовал поэму, начав именно с «Я»: «Я жил на поле Полтавской битвы».
В поэме ощутима была его пристальная, почти маниакальная любовь и подробнейшее внимание ко всяческой механике, только ему свойственная иерархия событий и понятий, соотношение центра и периферии. В кульминационный вроде бы момент, на острие исторической трагедии, посреди роковых судеб, страстей, любви, крови и смерти всё это как-то расплывается, оказывается вне фокуса, и он вдруг начинает тщательнейшим образом описывать один из тех диковинных механизмов, которыми так увлекались в петровские времена.
Такое неожиданное смешение фокуса внимания, расфокусировка, перенаправленность, которые лишь потом будут диагностированы культурологическими авторитетами как неотъемлемая часть актуальной поэтики, было свойственно не только стихам Леши, но и всей его жизни. Наверное, поэтому так удивительно легко и увлекательно было с ним говорить, общаться, переписываться, и так, видимо, непросто было рядом с ним жить.
Он и здесь неизбежно смещал фокус. Я помню, как сразу после тяжелого разговора с когда-то очень близкой ему женщиной, после долгих лет невстреч и необщения с ней, он зашёл ко мне. Ему надо было выговориться, для него это была мучительная история, как, наверно, для любого другого.
Однако, как оказалось, свидание это было назначено ему в только что открытом новорусском ресторане «Пушкин». И пришел он оттуда ошалевшим не столько от самого разговора, сколько от потусторонней атмосферы тогдашнего московского пафосного гламура, его немыслимого декора, интерьеров, манер, швейцаров, салфеток, виньеток… Приехав из западно-университетских захолустий, он впервые, видимо, столкнулся с этим лоб в лоб и описывал всё с такой изумительно-подробной барочной избыточностью и естествоиспытательной точностью, с таким блеском своего метафорического гения, с каким в «Полтаве» описал тот диковинный петровский механизм. Увы, абсолютно невозможно даже примерно воспроизвести этот феерический монолог, в котором к сути самого мучительного разговора он вернуться так и не смог.

Когда я думаю о Лёше, первым вспоминается совсем не самое важное, а самое счастливое. Времена нашей юности, времена — согласно учебникам истории — тоскливые и застойные, и – одновременно – весёлые, лёгкие, праздничные годы нашей юности, нашего общения. По московским масштабам мы жили неподалеку, в одной длиннющей остановке друг от друга – от моего Беляева до его Ясенева, и когда ехали в автобусе вместе, неизменно отмечали эпическую спрессованность пространства за окном. Сначала обшарпанная геометрия параллелепипедов моего микрорайона, длинная, как степь, улица 26-ти Бакинских комиссаров, она же на каком-то этапе уже Миклухо-Маклая, за что именовалась обобщенно улицей 26-ти Миклухо-Маклаев. Затем — неизбежная бескрайность снежных полей, вдруг — маленькая буколическая церковь на холме, вновь белые плоскости равнин, леса и перелески, и наконец — те же параллелепипеды, но в ином беспорядке — и это уже парщиковский Соловьиный проезд. Казалось все это — мирозданием. Им и было. Ночами пили, говорили, спорили, читали стихи. Но и тут первой вспоминается какая-то ерунда, мелочь, смешное, как ошарашенный некто, возникший в пролете дверей, поэт откуда-то из-за Урала, попавший туда впервые, отлучившийся в типовой санузел этой ячейки социалистического общества и обнаруживший там посреди ванной сладко спящего в корзинке младенца, моего сына.

Потом начались переломы, перестройки, путчи. На каких-то поворотах мы не очень понимали друг друга. Он уехал. Конечно, из тогдашней Москвы это казалось вроде бы красивым, масштабным – Европа, Америка, Сан-Франциско, Стэнфорд. И в то же время заокеанский школяр аспирант Парщиков, на рубеже роковых для поэта 37-ми лет пишущий академическую учебную работу о тутошнем Пригове – это было даже не забавно. С его весточками тех лет вылезала из свежеустановленного у меня дома чудо-факса тяжелая неприкаянность.
Парщиков пропадал на месяцы, годы – то защищал диссертацию в Стэнфорде, то фотографировал в Амстердаме, то писал в Кельне. В последние годы он болел, и все мы знали это, снова стал худым и кучерявым, как в студенчестве, когда (легенда? быль?) должен был у Хуциева играть Пушкина. И не только внешне он стал таким как раньше, но и внутренне. Приезжал, и мы, гуляя по Москве, продолжали разговор как будто с того же места – даже не с абзаца, а с запятой, с полуфразы. В магнитном поле его идей и фантазий и твои мысли и ощущения становились свободней, щедрей, невероятней.
Но в диалоге, увы, никогда не знаешь, когда будет поставлена точка.
Мы должны были встретиться летом. Я понимал, что он болен, что может, это будет последняя встреча. Но и этой встречи не будет.
Прочитал в интернете, который сразу после сообщения о смерти наводнили его стихи: «Сообщают, умер поэт Алексей Парщиков. А я думал, что поэты не умирают».
Поэты не умирают.