24 мая — и как это удивительно — родилось сразу несколько поэтов: Иосиф Бродский, Борис Поплавский, Анри Мишо. Поэту Алексею Парщикову тоже исполнился бы 61 год. Он вспоминал, что и Боб Дилан в этот день родился.

Я предлагаю отметить день рождения поэта в обществе друзей, приятелей, знакомых и некоторых ушедших из жизни современников Алексея Парщикова, черно-белые портреты которых сделаны им в разные годы и во многих местах: на фестивалях, хеппенингах, «на дороге». Конечно, их гораздо больше: изображений друзей или тех, с кем приятельство прекратилось, а портрет остался. Но здесь снимки отобраны по безобидному принципу: одна папка и только напечатанные рукой Алеши фотографии. Мне хотелось бы познакомить читателя с его талантом фотографа и перенести через десятилетия чистый лабораторный взгляд еще додигитальной эры оцифровки негативов (чем Алеша, конечно, тоже занимался в последние годы жизни).

Ищущий восхищений хрусталик, настроенный на чудо видоискатель продлевали его строчку. Алеша говорил, что, посвящая кому-то стихотворение, он думает о деперсонификации ситуации, об ощущениях вокруг, — но, безусловно, есть адресаты и внутри произведения. Увлекательно искать ландшафты и разговоры вещей, перешедшие из съемок и зашифрованные в его стихах: «Я занимался чуть-чуть фотографией из денег и несерьезно, когда было немыслимо появляться в журналах литературных. Однажды на Каменном мосту, болтаясь без дела с друзьями, я обнаружил определенную точку и с тех пор расставлял группы туристов перед “трояком”, т.е. на той небольшой площадке в первой трети моста, если идти от Замоскворечья, откуда открывается панорама, воспроизведенная неизвестным мне дизайнером на советской трехрублевой купюре. Это совсем узкая территория на мосту: чуть сдвинешься — и вышел из трояка, вернешься на место — снова попадаешь словно в реальный денежный мешок. Карточки выходили со стебом. Туристы не подразумевали, какой забавный план у них за спиной, а я развлекался»

«Современная фотокамера — это ладно организованный, уменьшенный в размерах театр, по-античному демократичный, относительно доступный. Итак, модель, “въезжая” в поле видоискателя, попадает на сцену как таковую. И дальше образность сценического устройства театра почти совпадает с рабочими возможностями объектива. Силы света и тьмы регулируются, смешиваясь и дозируясь поворотом кольца диафрагмы. Пространственные координаты меняются вглубь, но можно и вширь — удлиняя угол зрения зумом или растаращивая его по горизонтали широкоуголкой.

Широкий угол обнимает большое количество предметов, а длинный фокус наоборот: спрессовывает пространства, все запихивает в одну точку, как опаздывающий все утрамбовывает в единственную сумку. Зум — это музыкант пространств, пульс дистанции и диапазона осмотра: дальше — выше и пронзительней, ближе — басовитей и глуше. Зум — когда внимание и скорость интуитивного выбора кадра совпадают с представлением о человеческом анатомическом масштабе — скорость перемен такова, что успеваешь все разглядеть по дороге. Зум — когда получаешь от него удовольствие плюс к необходимости — приближает вещи со скоростью аккуратного движения европейского автомобиля 30-х годов, дипломатично въезжающего по хрупкой мокрой гальке в ворота кадра. Этот тип объектива вносит киношное (читай: эротическое) измерение в фотографирование. В нем есть момент силы — он напяливает пространство на ваш глаз.

Наконец, аппарат выбирает жизненное пространство для намеченного героя с помощью волшебного кольца глубины резкости, которое связывает функционально количество необходимого света с обжитостью пространства. Это сотрудничество резкости и диафрагмы, их экзистенциальный параметр. Шаг назад — и вы больше не существуете как твердо очерченная форма, расплываясь в забвении и небытии. Вы оказываетесь словно между двумя безднами в зоне резкости, на своем островке. Такой же провал и мутная бесформенность вас ожидают, шагни вы вперед. Полоса вашего существования строго определена, и вы сцеплены с выделенным миром, как буквы в кроссворде.

Временная координата фотомира — выдержка. Она означает, что вам отпущено столько времени, сколько света требуется для вашей презентации в кадре.

Шторка затвора, пробегая мимо отверстия объектива, слизывает с предмета уже ставший прошедшим слой времени. Все: не станет “времени, времен и полувремени”, как сказано в Откровении.

Но где режиссер в этом театре? Мы располагаем светом как драматической силой, символизирующей распределение добра и зла в мире.

Условия сценического пространства заданы. Время действия размечено. Но есть еще одна важная деталь: зеркальце камеры отражает и самого фотографа, и он присутствует в кадре. Снимок всегда почти говорит об условиях, в которых находился фотограф. На курорте или под слоем арктического льда, под конвоем или на Луне. Или сражался со светом в студии, и этот параметр справедливо входит в стоимость кадра. Камера снимает то, чего мы не видим. Но и то, что мы увидели и успели оценить: она фиксирует наше решение нажать на спуск. Драма входит в понятие художественной формы в фотографии...»

К этому добавлю лишь, что алхимия проявки и печати томительно одурманивала и немножко сводила с ума, когда доводилось наблюдать за настоящим магическим театром, шаманизмом с пассами, взлетами палочки с хвостиком на конце, если Алеше надобилось добавлять над бумагой чувства света или растушевать контраст. У меня до сих пор лежит полотенце, навечно схваченное Алешиной мокрой от закрепителя пятерней. И все вместе, от разговоров с моделью, выстраивания композиции до сохнущих фотографий, запаха сигарет и реактива, — это Алешин мир, это навсегда для меня триллион-D восхищенных воспоминаний.