Алексей Парщиков получил известность в начале восьмидесятых, когда страна переживала очередной поэтический бум. Его яркие и образные стихи волновали и будоражили. Вместе с Александром Еременко и Иваном Ждановым он составил ядро неформального объединения, которому критика дала название «метафористов». Спустя годы ситуация в поэзии изменилась и многие ранее непонятные тексты этих авторов ныне воспринимаются едва ли не как классические...

– Недавно вышла книга, на обложке которой указано «Поэты-метареалисты: Александр Еременко, Иван Жданов, Алексей Парщиков». Давайте попробуем уточнить, что это означает – поэты-метареалисты?

– Этот термин возник в середине 80-х годов. Поначалу авторы объединялись словом «метаметафора». Ввел это понятие Константин Александрович Кедров. В дальнейшем слово оказалось интерпретировано самим Константином Александровичем более индивидуально и стало зависеть от его собственных опытов в поэзии. Некоторые критики начали называть это течение метареализмом, что выглядело более нейтрально и, по-видимому, пришлось по вкусу Игорю Клеху, который составлял книгу, о которой идет речь. Важна приставка «мета» во всем этом.

– Получается, что термин «метафористы» сейчас воспринимается несколько упрощенным? Но когда вы начинали писать стихи, то вас называли именно так. То есть понятие «метафора» было важным и определяющим ваше творчество...

– Да, но метафора – это вообще только троп. Просто одна из образных фигур. В русском языке в родительном падеже все слова, все пары слов могут образовывать метафору: «ручка стола» или «ножка чайника» или любые иные сюрреалистические сочетания. Почему бы не говорить о метонимии, например, которая в XX веке более широко использовалась для создания экспрессивного способа выражения образов. Поэтому не так важно – метафора или метанимия или какой-нибудь другой троп. В данном случае важна приставка «мета», обозначающая «за», за физической реальностью в данном случае. Речь идет не о сверхреальности как в сюрреализме, а именно «за», за внешней формой по направлению к форме внутренней, то есть форме невидимой.

«Блажен невидевший, но поверивший» сказано. Есть огромный соблазн воссоздать в воображении какую-то визуальную форму, увидеть то, что находится за оболочкой вещей, поэтому «мета»... Я сам называю это метаписьмо. Это более просто. А уж метафора ли это или какой-то другой троп? Метареализм, наверное, звучит наиболее успокаивающее.

– Давайте сделаем такую наглядную агитацию. Я попрошу вас сейчас прочитать одно стихотворение из этой книги. И читатели сумеют реально представить, что такое метаметафора или метареализм.

– Я прочитаю небольшое стихотворение, описывающее городской пейзаж. Называется оно «Тренога».

Трудно сказать, где здесь метаметафора. Важно, что здесь, как мне казалось, я могу показать то, что неочевидно. И вернуть этому неочевидному какую-то визуальную пластичность.

– По большому счету трудно сказать, что в этом стихотворении есть начало и конец. Нет фактически ярко выраженного сюжета, то есть стихотворение, как вы говорите, ни о чем. Да?

– Оно не то что ни о чем. В нем нет прямого высказывания. То есть я ни на чем в нем не настаиваю.

– «Коммунисты, вперед!» – это не для вас?

– Безусловно. Это чисто эпический взгляд на то, что происходит. В моем тексте нет никакой «личной» оценки. Это абсолютно суверенные предметы, которые попались мне на глаза в тех или иных сочетаниях. И они, как мне кажется, могут сами себя показать. Мне важно, что они «говорят», а не что говорю я. Я не много могу сказать.

– Как сложилась ваша жизнь после того, как вы стали жить за рубежом?

– Я живу в Кельне. В Амстердаме находится моя работа. В принципе, я работаю через Интернет, и поэтому могу находиться где угодно, хоть в Монголии, лишь бы мог подключиться к сети. Но мне нужна еще библиотека для того, что я делаю.

После того, как я получил степень в Стэндфордском университете в Калифорнии, достаточно бесполезную для карьеры, я не стал продолжать никаких академических занятий, а переехал сначала в Швейцарию, затем в Кельн. Но нашел работу, как ни странно, в Амстердаме. Я комментирую стихи по-английски для культурного объединения, которое называется «Артра». У них есть проект создания сайта – «стихотворение в день». Они большие индивидуалисты, голландцы. Они сказали, что доверяют мне, и если я буду говорить, то, что хочу, и брать тот текст, который мне нравится, то они останутся довольны моими комментариями. Теперь такую антологию я и готовлю.

– А как стихи? Ведь есть такое мнение, что поэту, живущему в эмиграции и вне языкового контекста, сложнее работается.

– В эмиграции может быть. Я никогда не жил в эмиграции.

– Ну, эмиграция – это уже долгое пребывание в иной языковой среде...

– Эмиграция – это сильное психологическое давление, невозможность вернуться – все формы железного занавеса. Я этого уже не застал. Я живу в таком глобальном мире, в котором также живешь и ты, также живут все наши друзья. Мы живем в общем едином континууме знаков. Ты часто бываешь за рубежом и знаешь, что окружающие тебя мессаджи, знаки те же самые, что и в Москве, не очень отличимы.

– Но пишется?

– Существует мнение, что отсутствие родного языка каждый день в ушах, наоборот, отчищает и настраивает слух. Может быть, в этом есть какая-то правда. Со мной получилось так, что я не очень много хочу слышать. Может быть, это с возрастом связано. Может быть, я больше читаю сейчас, чем говорю, может быть, я не такой социальный, как был когда-то... Я и в России нашел бы какое-нибудь место подальше от радиоприемника и телевизора. Под Полтавой в свое время, когда я завел этот хутор, цель была та же – относительное одиночество с сохранением контактов и всей тусовки, всех друзей. Я не думаю, что есть какой-то конфликтный момент сейчас. Некоторые переживают это, кто-то начинает заниматься прямой журналистикой, непосредственным ответом на то, что происходит. Я на такой скорой помощи не работаю.

– Сейчас планируется выпуск книги, проиллюстрированной вашими фотографиями. Я не знал, что вы увлекались фотографированием.

– Я фотографировал, сколько себя помню, сколько была камера. Как раз она и исполняла роль внешнего наблюдателя в компании. Мы фотографировали друг друга. Сергей Шерстюк, художник, мой друг, он использовал внутренне сюжеты для своих работ в то время. Книга, которая должна скоро появится, связана с текстом Николая Климонтовича. Я не знаю еще, как она будет развиваться. Возможно, тот ряд фотографий, на котором мы остановимся, будет не иллюстрировать книгу, а вести свою линию. Фотография – это то, что не противоречит ничему. И потом, сама мистика фотоаппарата удивительна. Фотоаппарат видит быстрее, чем мы. 1/500, 1/250 и так далее. То есть намного быстрее.

– Может быть, фотография является иной... поэтической формой. Недавно в Москве проходила выставка фотографий Бодрийяра, философа, который с помощью фотографий пытался наиболее емко проиллюстрировать свои умозаключения.

– Да, его снимки более иллюстративны, чем мои. Мои несколько эмпирические. Я проще отношусь к фотографии, чем Бодрийяр. Он теоретик фотографии. Я всегда понимаю, что камера видит другое, чем я. Я всегда удивляюсь, когда проявляю пленку. Я люблю сам проявлять, сам печатать, во время этих процессов проявляются совершенно другие отношения. И в лицах, и в расположении света. Возникает еще один мир, который, оказывается, был здесь, где и я был тоже.

– Когда-то Пастернак писал о божественной простоте. Ваши стихи достаточно сложны для чтения, для восприятия современными читателями. Может быть, через фотографию вы тоже идете к наиболее локальному выражению своих мыслей, и тогда этот термин «метареалисты» останется только данью истории?

– Безусловно. Это слово всего лишь ключ к пониманию текстов разных авторов – Еременко, Жданова и вашего покорного слуги. Например, у меня есть книжка «Итальянские герметики», рассказ о том, почему они объединились. Метареализм никогда не имел никакого манифеста. Просто это такой культурный акт. Тем более, что мы объединены дружбой, общей судьбой.

– Алексей, давайте попытаемся прояснить, чем отличаются стихи Еременко, Жданова и ваши. Вы все довольно разные авторы.

– Прежде всего все поэты отличаются своими мирами. Еременко создал мир, в котором особый интерес проявлен к тому, что сделал человек своими руками. Мы созданы природой и сами создаем какую-то другую природу. Она находится в определенном социуме. Что с ней происходит? Это мир артефактов. В этом смысле Еременко близок к людям и художникам, которые интересуются новыми технологиями Мэтью Барли, например. Ваня Жданов наиболее медитативный и интровертный поэт. Его интересуют мифология и психология – такие вещи, которые он пропускает через собственное переживание, иногда очень трагическое. Что касается меня, я ничего не могу сказать.

– Можно сказать, что Еременко – своеобразное «дитя» НТР и новых технологий, а Жданов – это интровертный, психоделический поэт.

– Безусловно. Меня же интересует более эпический, отстраненный взгляд на то, что происходит и с моими друзьями, и со всеми нами. Но о себе я не могу сказать что-нибудь более определенно.

2002 год.