Выброшенные морем пластиковые канистры в шафрановых синяках
на квадратных коленях, как мимо педалей, елозят по улочкам на сквозняках.

Ветер носит в когтях экраны грязи и лужи сорванного белья.
С локтем заломленным ползают по синусоиде травяные поля.

Истошной чистоты диагностические агрегаты
расставлены, и неведение измеримо.
Плиточник-рак, идущий неровным ромбом и загребая
раствор, облицовывает проплывающих мимо.

Четыре солдата карательного отряда заступают в ночь на дежурство. Тварь пустыни глаз отводит к виску и следит, замерев. До чего же нарядна — чешуйка к чешуйке и волосок к волоску!

Когда я собирал камни на крымском побережии
у поэта Сергея Новикова в Ялте,
на площадях и в ущельях кричали: Калощатка.

В степи. На память. Рябь подков.
Стоят часы. Стоят тюльпаны.
И вывернутые карманы
торчащих колом облаков.

Какой ты тихий, примеряя шапки!
Шаткий воздух в зеркале наклоня.
Ты думаешь, у меня есть шансы?
Ты, малыш, выздоровеешь меня.

Тикает бритва в свирепой ванной,
а ты одна,
как ферзь, точёный в пене вариантов,
запутана,

Этот город возник на ветровой развязке в шестом часу, ты была права.
Собаки с керосиновыми очами, чадящие факелы, вертолёты.
Оглядка северного оленя взвинтила суда и оставила их, как подвёрнутые рукава.

Возможно, что в Роттердаме я вела себя слишком вольно:
носила юбку с чулками и пальцы облизывала, чем и дала ему повод.
С тех пор он стал зазывать к себе. И вот, я надела
дорогой деловой костюм и прикатила в его квартирку.