Тянет грибом и мазутом со складов пеньки канатной.
Вокруг коноплёй заросшая многократная местность.
Здесь схватку глухонемых мог бы судить анатом.
Снимки канатов, сброшенных с высоты, всем хорошо известны

(так ловят сердечный йок). Здесь с карты сбивают старицы.
На волос несовпадение даёт двух демонов стриженых,
как слово, которое пишется совсем не так, как читается.
Пыльная взвесь и сухие бухты канатов бежевых.

Сон: парусные быки из пластиковых обрезков
по помещеньям рулят в инговой форме без удержу...
Кос, как стамеска, бык. Навёртываясь на резкость,
канат промышляет изъявом: вот так я лежу и — выгляжу.

Так двое лежат и — выглядят, а на дымовых помочах
к ним тянется бред собачий, избоченясь в эспандерах
и ложноножках пределов, качаясь, теряя точность,
кусаясь, пыжась, касаясь, мучая разбег и — запаздывая.

Ни патруль шаролиций, ни голод здесь беглецов не достанут.
Испаряются карты, и вечность кажется близкой.
Как под папиросной бумагой — переползание стариц.
Лунатик их остановил бы, пройдясь по стене берлинской.

Он в тряпках цвета халвы, а подруга — в рубахе мреющей.
В их пальцах шуршат облатками легкие препараты.
«Вот мнимая касательная, сама по себе имеющая
форму узла...», — он начал. И с бухты — в бухты-барахты,

в обороты и протяжённость ворсистых канатов кольчатых
падает пара демонов в смех и азарт стараний,
пускаясь в длину и распатлываясь вместе или по очереди...
Памятник во дворе, выгнутый как педаль, зной закрутил в бараний

рог. Взмокли. Расставив руки, проходят через ворота —
на рёбра свои накапливать пыльцу конопли, заморыши.
В них — оторопь глины, боящейся сушильного аппарата.
К их бисерным лбам пантеоны прилепятся, будто пёрышки.

Неопределимей сверчка, что в идоле взялся щёлкать,
он по конопле блуждает, где места нет недотроге.
Солнечное сплетение, не знающее куда деться, он шёл, как
развесистая вертикаль по канату, абстрактная в безнадёге.

С громоздким листом бумаги она шагала, с опасной
бритвой, чья рукоятка бананину напоминала.
Облепленная пыльцой, мычала, снимая пасту
пыльцы с живота на бумагу полукружьем металла.

Я помню растение светлое на плавучих клумбах в Голландии,
в том городе-микроскопе: глаз в кулаке и полмира.
Там коноплю просушили, просеяли и прогладили,
и сигаретки свернули распорядители пира.

Но вот увлажняются виды, хотя — не пейзаж в Толедо,
но всё ж ветерок берёт под локоток локатор
на горизонте. В травах — глаз грызуна? таблетка?
К складам близятся двое — подобны зыбям или скатам,

на чём нельзя задержаться, касания к ним заколдованы.
Тень с бумагой и лезвием счищает пыльцу с попутчика,
и клавишные рельефы горбят бумагу, словно
новая карта местности. Канаты. Клыки погрузчика.

Новая карта местности... и оцепеневшие в линзах
пустынь — совокупности стад. Цепляющаяся орава
ущелий за окоёмом. Сама осторожность мнится
меланхолией шёлка, когда начеку крапива.