P.S. Алешин ответ на это стихотворное послание был смиренным: "Все правильно: блаженны нищие духом".

Узкому кругу русских поэтов Леонард Шварц стал известен в конце 90–х, когда с редакцией Талисман–Пресс он приехал в Москву, чтобы работать над грандиозной, уникальной антологией "На пересечении столетий" (Crossing Centuries), в которой американцы на свой лад представили современную русскую поэзию за последнюю четверть 20–го века. Шварца в Америке знали по книгам "Мерцание на грани вещей. Эссе о поэтике" и "Слова перед произнесением" как крайне неудобного автора для школьных классификаций. Он поэт со сложным психологическим пространством.
"Вы должны измерить собственным взглядом возможности отрицания, которые этот взгляд в себе содержит, найти точку, ясно говорящую о вашей ссоре с миром… Это жёсткая точка зрения, без контакта с вещами как таковыми; вещи всегда будут настаивать, чтобы вы были внимательны к их неуклюжим формам. Но вы не должны им потакать. Вам будет хотеться вложить в них смысл, но то, что вами забыто, от этого становится ещё сильней, и ничто не сможет вас отвлечь от тщетного вспоминания, никто не сможет вас
предохранить от ошибочной памяти обо всём существующем." ("Моменты для
того, кто ещё не жил").
Установка радикальная: мёртвая петля через забвение как выход к творческому, прибавочному началу. Нельзя забыть что–нибудь насильно, но подозревать, что образы, вызванные свойствами памяти и освещённые вспышками восприятия не совсем одно и то же, важно для техники созерцания и писательства. Для входа в настоящее время. Как бы ни дистанцировался Шварц от вещей и не избегал очевидностей, в его стихах создаётся ощущение авторского присутствия в поле перемен и столкновение автоматизма с событием. Или атмосфера происшествия, открывающего дорогу следующему повороту смысла.
Леонард Шварц живет в среднем Манхэттане. Его жена Мингсиа Ли из Китая, она автор нескольких книжек стихотворений по–английски. Шварц преподаёт искусство поэзии в Браун университете, участвует в переводческих программах, он американский интеллектуал, открытый перекрёсткам языков и стилевым диссонансам. Конечно, его друзья меня упрекнут, если я не упомяну его домашнего любимца — боа–констриктора, одного из самых длиннотелых, деликатных, напряжённых и задумчивых чудовищ Нью–Йорка.

Ср, 01.02.2006 02:44:43 you wrote:
Есть линии в американской л–ре, которые почти полностью отсутствуют в нашей. По мнению Перлофф, одним из пророков была Гертруда Стайн, who has practically changed (or substituted) a rhyme for repetitions. А последние были широко — у Уитмена уже. Стайновская линия дала и минимализм и в каком–то измерении повлияла на language school*. И это была работа по дифференциации слов, предметов и опыта. Метонимическое начало соприродно такому процессу. Но метонимия требует "подкармливания" целого, культивацию контекстов. За этим дело не стало, интерпретация расцвела пышно, как мы знаем. Время от времени нужно обновление матрицы, вот об этом сейчас и речь. Обновление всегда идёт в метафорических столкновениях. Поэтому мы говорим о метареализме, где метафора в сильной позиции. А что касается контекстуального богатства, то здесь интересен гуманитарный impact новых технологий, да и много чего сюда можно подверстать, чего нет у нас. Вот бы и рассказал. Ну кто знает, кроме Уланова**, Меи–Меи Берсенбрюге (1947 г.р.), например? Она во всех антологиях есть, и у неё гениальные стихотворения о льдах. Самодовольной её не назовёшь…
Я даже горжусь, что Бог не отвлекает меня от созерцания мира. Метареализм — открывает, дарит, а не критикует. Потом, мне интересно чужое, и меньше всего хочется его "пугать", вносить в него от себя — зло. Мне кажется, это отсутствие воинственности (я ж не вспоминаю о наших "подвигах" в быту) может способствовать диалогу.

* Группа американских поэтов, с которой метареалисты тесно общались в 80-е — 90-е гг. (Здесь и далее Авт).

** Александр Уланов – писатель, переводчик, критик.

Сб, 22.04.2006 03:07:51 you wrote:
О Ваньке*. И ум и талант и идиотизм я в нём признаю на равных, и мне легко совпадать со всеми тремя его ипостасями. Может, поэтому мы так много проводили вместе времени… Наши  путешествия и приключения — это целый фильм.
У Вани в заметках, в прозаических фрагментах оч. интересная попытка  создавать или находить формы психологического времени. И размещать эти формы. "Клятва", например. Ведь если человек клянётся, он видит какую–то цепь изменений неподвижной, поэтому есть "вечные" клятвы. Человек абонирует часть событий, протянутых в будущее и видит одно из их качеств статичным. Клятвой, как и заговором останавливают время, сообщают ему однородность или сводят на нет. Ваня ещё рассказывает об условиях, в которых он так или иначе поступил с временным потоком, связав его словом. Клятва у него есть и в молчаливом одиночестве и на театре, и везде он описывает своё переживание от управления временем. Клятва у него связана с жертвой, клятва — тело (слово потому что),
стигмат.
Получил длинное письмо от Ильи**. В нём английские странички, в которых они с Оппонентом, как мы называем Гиббонса, артикулируют свой проект. Они сразу говорят, что их исследование не направлено на историю поэзии, поэтому с точки зрения "мета" они разбирают древних, Мандельштама, Тютчева, Пастернака, но совсем не ту группу, которая в действительности стала называться "мета" и благодаря которой состоялась возможность говорить о "метареализме" в американской литературе или у Софокла. Их книга будет о "мышлении", а не об истории. Понятно. Я спросил Илью, при каких условиях можно говорить о мышлении без истории? Даже если археология литературы не входит в их задачу, интересно, будет ли всё же сказано, что была и есть конкретная группа художников, которую впервые и назвали "метаралистами", метаметафористами, чёртом в ступе, мета и т.д. Наверное, это как искать сюрреализм у Босха, но не упомянуть Бретона (действительно, они ведь не были знакомы, да и Тютчев не дотянул до времени, когда познакомились в 1974–1975 г. Жданов, Ерёменко, Парщиков и ещё несколько милых энтузиастов). Могу согласиться, что историография не нужна, не задача их проекта, но всё же, будет ли несколько слов о мышлении без истории.

* Поэт Иван Жданов, см. его публикацию в этом номере.

** Поэт Илья Кутик, профессор Северо-западного университета (Чикаго). См. его   публикацию в этом номере.

Убийство Политковской меня как–то садануло плашмя. Юкка Маллинен* переводил её книги на финский, а здесь литагент Галина Дюрстхофф представляла её книги, и у неё была своя "чеченская ниша". Чеченцы её и убили в подарок вождю. Прочитал на сайте BBC, там же статья о процветании новых модных бутиков в России — интервью с русским Вогом. Жизнь идёт. На Пушке не около млн. народу (такая демонстрация была в NYC в прошлом году, протест против транспортников), а 2 тыс. всего. Какой–то зализанный холуй телеведущий по фамилии Соловьёв сказал, что убийство выгодно кому угодно, только не властям.

* Финский поэт и переводчик русской литературы.

В Кёльне начался Art Cologne, который теперь разделился на осенний и весенний, причём серьёзным будет именно весенний. Но наш Жора Пузенков*, конечно, участвует в обеих ярмарках. Вот, кстати, кого деньги никогда не портили! Он настолько в теме, что нет дистанции между ним, его работами и всемирным капиталом.

* Художник Георгий Пузенков, живет в Кельне.

MOMA — Museum of Modern Art (NYC). MOCA — Museum of Contemporary Art (Los Angeles). В последнем я видел фантастическую инсталляцию Ребекки Хорн (немецкая художница), посвящённую больничным дням великого алкоголика и актёра Бастера Китона (Buster Keaton). Это было в 1990 г., когда в Москве я не знал слово "инсталляция", а тут целый музей, уставленный атрибутами сумасшедшего дома: самозавязывающиеся смирительные рубашки на стенах и кроватные сетки, с которых взлетали железные бабочки... Всё не случайно в мифологии Америки: Китон в отрочестве получил благословение от самого Эрика Вайса (Гарри Гудини). Тотчас вспоминается и Мэтью Барни, у которого миф о Гудини вплетён в цикл "Кремастера".
Я вообще не могу смотреть никаких московских художников, кроме Сулягина* и ещё двух–трёх (поздний Булатов, кое–что у Шварцмана). Не принимай это за моё высокомерие — я очень доброжелателен, но почти все, кого я знал, ушли за деньгами в небытие. Гоголь писал об этом без злого умысла, а из любопытства.

* Владимир Сулягин, московский график. См. его публикацию в этом номере.

Жора, между тем, если ему не наступать на пятки, вполне хороший человек. Однажды я под влиянием книги Джулиана Спалдинга (шотладский куратор–разоблачитель, издавший несколько лет назад скандальную книгу о неспособных к рисованию рыночных художниках) сказал Жоре (а мы ехали по автобану на большой скорости) всю правду о 20–м веке и его обманах, не обойдя и исключения, справедливости ради. Жора потерял управление и не мог успокоиться весь остаток пути — мы мчали в Дюссельдорф на выставку Дыбского*. Я к тому же советовал ему не использовать чужие картины в своих собственных, а сразу оперировать только чужими картинами, т.е. заняться продажей и продавать чужое, не подмешивая свои образы в арт производство. Он был почти согласен, и сказал с гордостью, что так как он, не умеет продавать никто из наших знакомых. Жора считает, что магия  денег обеспечивает подлинную связь людей в мире. Он сказал, что денежная система объединяет его и с Бушем и с Соросом, и с Центробанком и с Уоллстритом и т.д. Что лучшей меры вещей не придумало человечество, и что деньги умнее нас. Я подумал, что что–то есть в этом язычестве, во всяком случае содержится судьба и ясное наказание.

* Художник Евгений Дыбский, некоторое время жил в Кельне.

В концептуалистском послевоенном европейском мире грозные и сложные мифы Барни прозвучали фантастически и многих напугали. В Барни мало что понятно без справочника и объяснений, для чего он и выпустил гигантский "лексикон" своих символов (несколько кг. весом издание). Когда много лет назад  он шокировал здешнего "совестливого" бюргера, перед каждым показом выставляли щиты с текстовым объяснением происходящего в фильме, а здешних это раздражало, потому что в честном обществе "и так всё ясно". Но у тебя есть книга "Ангары", где в моём очерке "Дигитальные русалки...." ты сможешь узнать, что, собственно, тебе показывают. Без "гида" справиться нельзя.

Чефалу, это в 70 км. от Палермо, крохотный средневековый городок. Античные камни улочек (галька, поставленная на ребро и залитая скрепляющим раствором — вечна) на которых нельзя разъехаться, моют тряпками по утрам. Есть и гениальный храм с византийской мозаикой, позже подпорченный скульптурой, есть и рыбацкая пристань с консервным цехом, на каждом углу кондитерские кофейни и полное отсутствие рекламы и пропаганды курортной жизни. Финики падают с пальм, лимоны гротескные, размером с ведро, плюс 20 в тени, розовые скалы из оперы Беллини "Пират". У нас был огромный воздушный номер, двухкомнатный с высоченными потолками и пятью стенами (эта нечётность стен меня преследует в Италии). Матфей* разговаривал с морем, и это было удивительно: он впрямь воспринимал его как отдельное существо. Кажется, нам всем надо отдыхать и работать в Чефалу. Уверен, что это дешевле, чем в Крыму (70 центов сицилийский кофе!). Катя обещает в ЖЖ выставить несколько своих снимков окружающей среды, снятой её аппаратом. Завтра смотри её ЖЖ.

* Сын Парщикова Матвей.

Читаю я The American Poetry Revew, vol 36/no 2, March/April 2007, Reignald Gibbons "Ilya Kutik & Meta".p.19-25. Тираж 17.000. Для Штатов не много, ведь журнал (выглядит как форматная газета) о поэзии и её  истории. Обнаружил замечательную в этом же выпуске подборку Юджина Осташевского*. Сильно прогрессирует мой однокурсник. В матерьяле
Ильи–Гиббонса о поэтах почти ничего не сказано (только в Ване и обо мне)  и ссылок почти нет — Илья говорит, что имена появятся в следующих номерах. Автор публикации, Гиббонс построил статью как интервью с Ильёй и дал выдержки из их переписки. Но такой мощной публикации в США о Мета я ещё не видел. Этих публикаций будет несколько, и там все мы как–то будем очерчены, но интересны не персоналии, в конце концов, это другой жанр, а как раз разговор о духе русской и американской традиции и подходах. Именно то, о чём ты всегда и говорил. Если бы этому Гиббонсу рассказать о каких–то писателях–вредителях, он бы не поверил, что сейчас в России такое возможно. Не верю, впрочем, и я, хотя читал своими глазами.

* Поэт Евгений Осташевский.

Меня вдруг стала манить литература о нейрофизиологии. Набрёл на толковую  статью философа из Сиднея о фантомных болях.
Charles T. Wolfe, специалист по истории монстров. Фантомная боль называется phantom limb syndrome. Пока мне сложно с терминологией, но кое–что я заказал в библиотеке. Помню, Кома говорил, что будущее за нейрофизиологией, соединённой с кибернетикой.
Но вдруг захотелось почитать и хорошее искусствоведение, Розалинду Краусс, например. Ты её публиковал. Она ученица иезуитски точного Клемента Гринберга, оппонента поэтического Харольда Розенберга. Вокруг "Артфорума" собралась хорошая группа в 70–х. Что говорить, московские искусствоведы слишком связаны с торговлей, они сперва купцы, бизнесмены, а потом теоретики. Скучно.
Ничего, пусть всё идёт своим чередом. "Отсев" работает бесперебойно. И новое возникает. А голландские идеи мне кажутся перспективными при удачной карте. Правда, мне ни разу не удалось уговорить Мэрианн Шютте* выставить того, кого бы я хотел, но я не сразу понял, что у неё недостаточно связей в амстердамской артистической бюрократии. Зато она помогала мне лично, давала работу, да и сейчас не оставляет меня без совета и моральной поддержки.

* Владелица художественной галереи в Амстердаме.

На выставке Клоссовски я был, на той же самой, что и ты. Она началась здесь в Людвиге и поехала в Париж. В таком же порядке будет показана ретроспектива Балтуса в октябре. Конечно, Пьера надо читать — как писатель и философ он поглубже, чем в образе графика или перформансиста. Хотя и философия его интересна не в мере поправок к классическим авторам, а общим художественным поиском. О подобиях, сходствах и симулякрах "Купание Дианы" одна из самых провокационных работ. Дыбский после посещения выставки сказал, что его "пронял" эротической ток, я смотрел уже глазами читателя "Дианы" и "Бафомета". Мне важна была именно литературная составляющая его т.н. живописи, точнее, цветной графики, к которой он в конце пришёл. Везде у него вариации на литературу, на его любимого Сада, например. На собственные интерпретации мифов.
А ощущение, что он со своими дилетантскими вещами это часть большого шоу, действительно есть. Волна французских гениев включает имя  Клоссовски не только как философа, но и как социального игрока. Салон его матери Баладин, встреча с Рильке на заре биографии — концы и начала века соединила его долгая жизнь.

Споры о природе Фаворского света, о Преображении и имеславии времён Григория Паламы, исихасты и синэргетика, о которой говорит Флоренский, объясняя воздействие слова, — вот что мне сейчас приятно читать и о чём хорошо думать. Хочу поехать на Афон. Есть и другие подобные места в Греции.

А сегодня мотался в полицию. Украли мою веломашину. Ей было 7 лет, австрийский MB, КТМ. Стоимость ея невообразима, потому что этот байк поставил меня однажды на ноги. А цена — 1600 Дойче марок, сейчас это 800 ойро. Байк был заперт прямо в подвале дома моих родителей. На белой  стене подъезда я написал красной краской по-немецки — "воры". Конечно,  угонщика не найдут, а я бы ему реально переломал бы кости.
Прислали антологию–журнал Landfall 213 из страны киви (Новая Зеландия)… Но хочется почему–то не литературы, а путешествий.

Я тут трудился "к сроку", deadline. Отдал  материал — беседа о новой антропологии с Д.А. Приговым… Расшифровка записи 1997  г. Я старался очень точно всё передать, несколько раз переспрашивал близких в моментах трудной различимости голоса  — и  Катю*, конечно, которая тоже "списывала" часть записи. Даже к вечным "как бы" относился терпимо, чтобы сохранить близость к устной речи (не в  жертву ясности). Д.А. говорил ведь всегда довольно гладко, ощущение (обманчивое), что после множества "кухонных" репетиций в разных  спальных районах Москвы.Он вообще–то был настроен на семинарское общение — как БЫТ. Кампусная жизнь и обсуждение, не академическая рутина, а такой, знаешь, постоянный art department в творческой деревне, где все всё читают, где есть постоянный приток знаменитостей по  разным маргинальным вопросам, где вообще что–то выносящееся в "центр" сразу претендует на власть и подпадает под соответствующее аналитическое разоблачение, под  осмеяние "теневых" лидеров. В России, где такая атмосфера труднодоступна или возможна спорадически, ему жилось напряжённей, чем подходило к его здоровью — так мне кажется. Он "сгорел", как упрощённо говорят в народе, от перенапряжении. Жизнь кампусная, семинарская, номадная, с писанием заявок на небольшие гранты, доступность библиотек, тёплый климат, пешие прогулки, беседы со звёздами равной и неравной величины, внимание коллег и поглощённость своей задачей — это органика для Д.А.Однажды он сказал, что мне, по возрасту, можно ещё принять два–три решения о жизнеустройстве, а ему разве что одно, и то сомнительно. "Да, а Вы знаете, сколько мне лет?", — он спросил. Д.А. выглядел сильно моложе своей цифры.

* Жена Парщикова журналистка Екатерина Дробязко.

Я тоже не знаю как произносить точно Балтус. Наверно, все фонетические разночтения возможны. В Москве я тебе покажу о нём книгу/альбом, если она ещё там, где я её оставлял. Ну, он воспитанник Рильке из–за своей матери (Элизабет Доротеи Спиро,  псевдоним  — Баладина) и Андре Жида. Как раз он был известен гораздо более  своего брата Пьера Клоссовски, но известен — ты прав — как–то тихо. Жид направил юношу во Флоренцию и Ареццо, чтобы тот копировал Пьеро делла Франческу и Мазаччо. Потрясно — это не копии, а вариации. Балтус в моде, конечно… Набоковские педофилические мотивы тоже придали Балтусу свой колорит.Мой первый забугорный байк украли в Стэнфорде, это промышленность —  красть байки. Как в Амстердаме. Второй, Marine, привезённый из Штатов в Европу и тотчас здесь несправедливо раскритикованный веломеханиками, я продал в Базеле. А потом долго не ездил, потому что и денег не было на приличную машину (из хороших  композитов) и я вдобавок под занавес шмякнулся, въехав колесом в канавку трамвайной рельсы — надолго отпала охота к двухколёсному передвижению. С тех пор пересекаю рельсы перпендикулярно, хотя и шины у меня  толстенные.  А последний, австрийский  КТМ — был великолепен, и увели его из подъезда моих родителей, пристёгнутого цепью к батарее в подвале! Можешь представить? Я весь подъезд исписал словами "здесь воруют велосипеды. Воры!" Надписи кто–то умудрился стереть (не мои родители)…

Да, начиная с т.н. "абстрактного экспрессионизма" (теоретик Клемент Гринберг) Штаты стали отделяться от Европы, становиться автономными. Попарт оказался совершенно  "почвенным" искусством — я это понял, когда приехал в Калифорнию. Раньше не  понимал, считал авангардистскими приёмами, а тут оказалось — родное, естественное, другого и быть не может. Решающее знание в этом понимании мне принёс Вас. Пал. Аксёнов, который взял меня на прогулку в County Museum в LA. Мы попали на славистскую конференцию, которую организовывала Ольга Матич  (бывш. жена Жолковского), и нам было дико скучно. Аксёнов, который меня уже знал к тому времени, предложил поесть суши, а потом пошляться по музеям, и мы выбрали гигантский County (местный т.е., окружной, "графский"). Вас. Пал. оказался великолепным знатоком американского арта и несколько часов комментировал одного или другого художника. Потом мне рассказывала уже о ньюйоркской школе Маржори Перлоф, которая писала первую книгу о Ф.О’Харе (он был другом центровых NYC художников). Джаспер Джонс висел у неё в доме, в лестничном коридоре. Хорошо, что ты это видел. Европа не так фонтанирует,  но её нельзя назвать бедной идеями, пока по Кёльну ходит Зигмар Полке,  например. Европа более безразлична к шумихе...

Я ещё "разгружаюсь" после прекрасной Москвы. Сейчас это самый загадочный мега-город Европы. Бесспорно, что Россия, проигравшая, слава Богу, холодную войну, сейчас выигрывает энергетическую.
Вообще я сделал 2 вывода. В теперешней Москве можно затусоваться до самозабвения и не понять, был ли у тебя дар Божий. И контроль недостижим в этом городе. Разве что можно контролировать то одну, то другую часть (район, улицу, станцию), и можно на самом деле говорить всё, что угодно, а пространство и устройство Москвы перемелет и растворит Кремль и не–Кремль, все структуры и приказы. Это почти анархия. С анархией несколько структур пробуют бороться, но поскольку это делается архаичными силовыми приёмами, город выскальзывает и не даётся, а поглощает и поглощает. Чем больше людей ассоциирует себя с деньгами, тем больше они и живут по законам денег, а не идеологов. И то и другое требует траты гемоглобина, как мы знаем не только из книг...
О нашей литературе я высокого мнения. Но с другой стороны нет ни одного поэта как, например, Меи–Меи Бессенбрюге (американка) или прозаиков как Зебальд. Российская литература не заменяет никак остальную, вот в чём дело. Поэтому возможен и нужен диалог. Кроме того на Западе сохраняется интеллигенция (Пинтер, Хомски), а у нас реакции на политику ослаблены и едва слышны в нескольких журналах. Но те, кого мы знаем, это настоящие люди, не потерявшие чувства целого.

Ну, казачество есть и во мне, хотя  образ Чехова как писателя или Набокова с Пастернаком симпатичнее  (при том, что как художник мне только Пастернак был интересен из перечисленных). На Западе ещё присутствует в сознании Бабель, в  университетах — Ерофеев с Петушками. Кажется, это всё. Остальное — факультативные спецкурсы.Жаль, жаль я пропустил в Москве, наверное, самое оригинальное — это   постановку Стоппарда "Берег Утопии",  идущую 9 часов в РАМТе. Можно ещё   посмотреть только в NYC, но далеко лететь. А в Париже сейчас ретроспективы Джакометти, Курбе и Эдварда Стейхина (фотограф). На наших сайтах говорят почему–то о популярности выставки соцарта (где похозяйничала цензура, о чём ты говорил в ОГИ). Интерес имеется, но не великий.

Вообще история Erased уходит к 1953 году, когда юный Раушенберг припёрся к уже знаменитому Де Кунингу просить в подарок работу, какую не жалко, с целью стереть часть изображения. Стёр и выставил. Говорили, что даже продал, но это было сплетни. Это известный случай, один из мифов абстрактного экспрессионизма. Разработка этого мифа у Жоры оригинальна.  Дело в том, что безлюдные миры абстрактной живописи, в отличие от фигуративной, не имеют памяти, т.е. активно не обращаются к ней. Узнавание, которое нам необходимо для "прочитывания" фигуратива всегда "распознавание", например: когда на картине Пармиджанино Мария передаёт ребёнка волхву, то мы узнаём персонажей, следим за жестом, за траекторией фигур, выполняющих действие. Нельзя сказать, что абстракция совсем не адресуется к памяти, и там есть способы её задействования, но это уже манипуляции с формами, а ассоциативная память присутствует всегда, конечно (пятна Роршеха или если абстракция динамична в меру своей "графичности"). Жора, введя "стирание", вернул абстракции память, свойственную восприятию фигуративных картин. Такой получился апофатический жест: образ через отрицание. А "стёртые" площади картины, художник вырезал в виде отдельных фигур и завесил ими лестничный пролёт до пятого этажа. Это именно фигуративы, призраки, зубчатые какие–то тела неизвестного алфавита между зубьями ступеней — режущий пронзительный звук. Забавно получилось. А Жорин сын Илья сделал фотографию — на огромном полотне, одном из тех, что сейчас висят вдоль стены, он расположил десяток обн. девушек и заснял сверху, так что они там как мухи на ленте. Снимок есть в газете–каталоге.

Для великих модернистов своего времени Жарри был снижением, нечто  вроде иронистов как я понимаю. Помню, что столпы литературы переживали после его спектакля. А мимесис и память, эта хорошая подсказка: я и забыл об этом узле. Спасибо.

Гранты получает какая–то передвигающаяся по глобусу масса (стая) средних "творцов". Они на всех фестивалях, семинарах, творческих школах и т.д. И они презирают тех, кто продался по собственному желанию, кто написал коммерческую дрянь и обеспечил жизнь своим внукам. Это бесконечный спор, но из подающих на гранты есть такие, от которых ещё можно ждать необычного труда, а от солдат рыночной удачи можно ждать только выполнения условий торговли. Например, Хендрик Джексон* получает гранты и его считают одним из самых крутых немецких поэтов. Но это такая область, где без грантов вообще нет никакого материалистического разговора.
Авангард я давно разлюбил, увы, и постепенно 20–й век становится для меня если не бранным словом, то обозначением пустоты именно в тех узлах, где преуспевал авангард, т.е. в 20–х годах. Ситуация чуть исправляется между двумя войнами, но не надолго.

* См. "Комментарии" №25, 2004, сс. 238-249.

Авангард... Понимаешь, не то, чтобы я его не любил. Это не то слово, оно не определяет отношение. Но для сегодняшнего дня, мне кажется, это понятие чем–то наполнено только для интерпретатора, для исследователя, а как "раздражитель", оно опустело. Эпигоны авангарда отталкивающие. Отечественный поэтический авангард в  лице бесконечного Хармса мне тоже остобрыд. Для меня большинство обериутов эпигоны Хлебникова и  передразниватели высокого модернизма. Вот детские стихи у них были настоящим открытием и артом. А где ещё и Зданевич, там совсем скушняк, нулевая проблематика, хилый голос. Я  их не критикую, я их ругаю и отворачиваюсь, потому что не моё время, не мои смыслы. Хотя, о каждом из них плачет серия ЖЗЛ (кстати).

А я сразу после Зебальда открыл А. П. Каждана "Два дня из жизни Константинополя", и эти 2 дня 11/9... 1185 г. Число очень близкое нам. Дана детальнейшая картина города, дворца, церквей, улиц, ритуалов, церемоний. Тоже, между прочим, ощущение  безлюдности, т.е. "учебного фильма". Возводится утопический город, однако, документально. Сам же документ, его текстовая часть скрыта: рассказывает — Каждан, и это напряжённо не только из-за выбранного эпизода, а и по "появлению", по предстоянию на вид, по воссозданию "присутствия".В организованном пространстве всегда есть тайна, и это знают операторы: тайна поворота. В принципе этого достаточно, чтобы сохранять напряжение.

Здесь <в Кельне> же есть реальные гении: в музыке — Штокхаузен, в изо — Зигмар Польке. И ещё десяток мировых  имён... География, когда речь идёт об арте, особенно в традиционно раздробленной, бесстоличной Германии, не так важна. Здесь весь мир съезжается, например, в Кассель. Видел бы этот Кассель! Так могли бы выглядеть города, построенные на БАМе, что–ли: убожество. Конечно, есть пятёрка классных городов (там и Кёльн, объединённый как бы с Дюссельдорфом и Бонном)… З. Польке подстать своей фамилии. В нём есть возвышающая беспечная игра, идущая от опоры на традицию, реальную европейскую историю; например, его алхимические образы.

Мне как раз очень важно твоё наблюдение о языке наших философов с референцией на их понимание французов второй половины 20 в. Замечательный вопрос о том, как они ведут разговоры  между собой.От Ямпольского* ощущения точно совпадающие с опространствованием  его фамилии Яма и Поле. Я то проваливаюсь, когда он забирает в сторону и берёт подлинно "маргинальный" тон, выбирая какую–то побочную линию обзора и делая  грандиозные, но непропорциональные выводы, то я выхожу в ровное бесконечное поле и захлёбываюсь от потока его гениальности. Ямпольский теряет блеск при прослеживании с  попутной интерпретацией целых мыслительных цепочек. Например, он замечательно пересказывает суждения  Платона о живописи как о третьеразрядном занятии,  подражательном по отношению к творцу–ремесленнику, создавшему вещи. Вещь это второй план, после первичной идеи, которая, пройдя через т.н. бесформенную хору, получала материальную выраженность. Но дальше, когда он описывает кульбит,  совершённый Ренессансом, поставившим  (не сразу) на первое или, по крайней  мере, на второе место, то, что у  Платона было на третьем, т.е. искусство живописи, Ямпольский приводит столько второстепенных свидетельств и заглядывает в такие  пыльные закоулки и так притягивает за уши заблудившуюся тягловую силу, что  мне жаль времени на распутывание узлов, потому что я знаю более короткие пути описываемых перипетий мысли, и эти пути не секретны. Почему бы вообще не намекнуть в одной фразе вместо ста страниц, что Платон был дядькой, не очень то петрящем в  искусстве, что истина дороже (и ближе). Ямпольский пишет, пишет, цитирует, цитирует и вдруг выдаст точно и легко:  "Из трансцендентальности идеи были превращены в имманентность и помещены в душу созерцателей, которыми стали художники". Всё! Это и произошло с платоновскими идеями, которые были объективно вне сознания. Ямпольский честно говорит, что эта мысль легла в основу диссертации моего любимого Эрвина Панофски. Так я читаю этого Яма Польского. Кстати, абсолютно неудачная метафора "ткача" в книге "Ткач и Визионер".

* Культуролог Михаил Ямпольский, живет в США.

Я в своих медицинских заботах, поэтому помалкиваю. Предстоит скорее всего операция, и это тяжело. Лучше б я  сел на свой байк и умчался эдак за сотню км. Но горловики — красивые гордые блондины, ценность нации, три врача, смотрят на меня как на готовое   тело эксперимента. На той неделе будет известно, что мне назначено, и  м.б. я преувеличиваю риски. С Хендриком Джексоном завтра поедем на знаменитые скачи под Дюссельдорфом. Его отец поведен на  лошадях и их разводит. Последний раз я  был на скачках (derby, racings) лет 30 назад, в  Киеве, когда общался с жокеями. Здесь в Германии это самые малорослые люди,  а в Киеве это были верзилы. Буду писать тебе по мере развития событий.