Что делает застывший в небе луг? — Маячит, всё откладывая на потом.
Он заторможен… Он почти что стал.
Остолбенел с люпином в животах.

Этот город возник на ветровой развязке в шестом часу, ты была права.
Собаки с керосиновыми очами, чадящие факелы, вертолёты.
Оглядка северного оленя взвинтила суда и оставила их, как подвёрнутые рукава.

Возможно, что в Роттердаме я вела себя слишком вольно:
носила юбку с чулками и пальцы облизывала, чем и дала ему повод.
С тех пор он стал зазывать к себе. И вот, я надела
дорогой деловой костюм и прикатила в его квартирку.

Горячий ветер, ноющая корда,
распатланный сигнальный змей
плывёт оконницей Иерихона.
Червлёная верёвка вслед за ней.

Капли дождя над морем большие, как вниз черенком отвёртки.
В мягком наплыве усадьба и панорамы без чётких границ.
Плащ её длинный между деревьев по ходу меняет оттенки.
Что-то в ней от офицерской линейки — в повороте эллипсов и ресниц.

Эос встаёт, два британских историка приземляются в Кёльне.
Бореи с заячьими губами дуют на старую карту в обе щеки.
Улыбаясь, коллеги спускаются в прямогоугольный,
лазурный архивный зал. Словно кровельщики

Рога ангара воткнулись в поле.
Шок высоты, где вещества — разжаты.
Зияет сектор лобной доли
полупостроенного дирижабля.

Когда я покидаю дом свой, с огромной кухней, с кортами и лабиринтом спален,
и медленно шагаю по дороге, откуда полстолетия тому
везли разбитый наш корабль на бричке, по частям, — навален

Мы утром не созванивались, чтобы новости
нас не отбросили назад в слепую яму.
Как вдруг в окно на робкой скорости
боднулась тупоносая махина, надламывая раму.

Как бережно отпаривают марку,
снимается с Днепра бумажный лёд.
Переводной картинкой каждый год
мне кажутся метаморфозы марта.