В последние годы прошедшего десятилетия карта поэзии менялась под влиянием единственного экстралитературного фактора, поэзией признаваемого, — орудовало само время: один за другим умирали поэты — в разной степени значительные и неотменимые.

Изобретатель действительности, он обменивал себя на неименуемое. Набрасывал подвесные сады над пропастью и шел по ним — в небывшее. Первопроходчик, вестник воображения, Левша невидимого мира, Протей метафор — все это было сцеплено...

Спустился к озеру. Черная шапочка, белая шея и манишка цвета запекшейся крови. Прям стигматы, клювом себя изводят, столпники. Аисты-епископы. На кустах бамбука сидят. А под ними читалы расхаживают, олешки пятнистые, щиплют азбуку природы на уроке природоведения.

Кстати, Бродский, обращаясь к Парщикову, написал, что в его текстах… я не помню, как там выражено было, но смысл такой: метафора и смысловая работа зачастую уводят от звука, свойственного поэзии, от таких свойств поэзии, которые общепринято считаются как бы красотой в поэзии, что акцентуация на метафоре, на плотности текста, становится недостаточно общедоступной…