Всё шире и шире пейзаж этот зимний.
На тёмном пути, на пути беговом
капканы закопаны в снег боязливей
мимоз или крабов. Ни звука кругом.

Ты сплёл себе гамак из яда
слежения своей спиной
за перепрятываньем взгляда
одной насмешницы к другой.

Пока мы голосуем у окраин,
мои дух похож на краденый мешок:
снаружи — строг, а изнутри — случаен.

Скажу, что между камнем и водой
червяк есть промежуток жути. Кроме
червяк — отрезок времени и крови.
Не тонет нож, как тонет голос мой.

Улитка или шелкопряд,
по чёрной прихоти простуды,
я возвращался в детский сад
и видел смерть свою оттуда.

Нас ли время обокрало
и, боясь своих примет,
соболями до Урала
заметает санный след?

Мы жарим двух быков на вертеле. Лариса,
бледнея с каждой рюмкой, кусает воздух, как конфорка.
На винных бочках, начиная снизу,
до самых звёзд сплетается восьмёрка.

Гитара, брошенная рок-звездой в толпу,
разрывается, как глубоководная рыба, выдернутая в небеса.
Опустел карнавал, и разыграны одежды жертв.
А кто не влюбился, тот вооружился, и вот

Рюмку с красным вином я поставил в тень
от моей головы и выключил за спиной бра.
Почернел вавилонский отель.
Шёл пятый век утра.

      У моей бабушки и дедушки по материнской линии состоял верблюд. Точно плюющийся верблюд.
      Верблюдиками также бабушка Фрося называла форму носков, свёрнутых после стирки в единый клубок, когда край одного носка