Похожие на кованую бровь,
вы, устрицы, врождённой тьмой мне ближе
художников, что красят лыжи,
заваливаясь набекрень на тающей горе.
Косицы их черны, как языки жирафов.
Москва-ква-ква. Столица
легко уместится в любой из устриц.

Вы умиляете лихую бухту Дрейка -
отказника британской королевы, -
но на решётке, раскалённой углями,
вы уступаете. И слепнет капитан.
Мы с Джоном в креслах, выдуманных в форме
аж до крестца распущенных волос,
молчим, вишнёвые, как долгожителей народ.
Язык имеет выход, а речь имеет вход.

Как будто необъятные катушки
упрямые, и, поперёк оси
вращаясь умыслом, - летят частицы.
Потёмки устричного безвременья.
И буря раскачалась как-то так,
как если б руль вдруг очутился справа,
как в Англии, и кто куда ведёт?

Прибоя иерарх творит в горах.
Разинулись воздушные мосты,
запас пассивный вырвался наружу.

Ах, устрицам бы цокать каблучками,
носить на блюдах головы богов,
мстить и капризничать. Им не сыграть в "ку-ку".
Но темью тьма их держит на цепи
коммерческого лова, уз
бегущей по пятам природы.

Что Страшный Суд на вкус?

Мы только вероятные пространства
меж них, меж точек, въедливых в ничто.
Мы - испаряемся. Они - дымятся.
Они - тьма беспристрастной жеребьёвки,
истошность беспросветности, рутина.

За окнами - бунт ощупи и шторм.
И скалы инвернесские грызутся.

Дорога к ферме в устричных осколках.
Их складчатые панцыри храпят.

И беркут поутру лежит на высях,
ксерокопируясь, документальный.